Знание - сила, 2005 № 09 (939)

— А мне и не надо ими ничего делать. Я в директора запишусь — буду в селектор крычать и на совещания ездить, — веселился неугомонный пациент.

Опять мы ему ранки обрабатывали, мазали чем-то и даже два шовчика наложили.

— Штопай их крепче, чтоб не развязались, — говорил дядя Вася, но уже немного морщился. Хмель начал проходить.

Потом забинтовали ему кисти — отдельно ладони и отдельно пальцы. Как толстые белые перчатки получились. Дядя повеселел, начал руками размахивать и кричать, что он в милицию поступит, — такими заметными руками хорошо движение регулировать.

Сергей Сергеич переглянулся с опытным фельдшером Евдокимовым и предложил дяде Васе переночевать в больнице. Тот — ни в какую! Домой надо. Жена Фрося ждет. Она всегда его ждет, а после получки — особенно. Он к ней стремился всей душой и тем более израненным телом. В общем, он ушел, а Евдокимов головой покачал. Как бы чего не вышло, говорит.

Уже стемнело, воздух стал чуть прохладнее, и мы пошли в ординаторскую пить чай с маленькими сухариками, которые насушил в духовке хозяйственный фельдшер. Сухарики были разные — и ржаные, и пшеничные, и смешанные. Они были чуть присолены и потому особенно вкусны.

Пили чай и слушали по радио спектакль из жизни сталеваров. Мы начало не застали и потому ничего не понимали. Там кто-то ссорился. Кажется.

Потом раздался резкий звонок в наружную дверь, мы стали слушать, кого привезли. И вдруг услышали знакомый голос и увидели все того же дядю Васю. Он был не такой радостный, как в первый раз, но еще ничего себе — вполне деятельный.

Руки он теперь держал сзади и что-то ими прикрывал. Одна брючина у него была совершенно разорвана, и из нее выглядывала худая окровавленная коленка. Сзади он, оказывается, тоже изрядную дыру прикрывал. И на брюках, и на теле. В общем, опять изранен, но совершенно непонятно, почему нога ободрана впереди, а остальное сзади.

Тут же все разъяснилось. Стремясь все так же напрямик быстрее к жене Фросе, дядя Вася полез через чужой забор и встретился с собакой, "несшей караульную службу". На собаку он не сердился, но жалел штаны и, кажется, побаивался жену. "Она меня ждет, выглядывает, заждалась совсем", — говорил он задумчиво, пока мы ему обрабатывали кусанные раны и сзади, и спереди. Сделали ему укол — теперь от бешенства. Он уже не крякал от восторга, а тихонько ойкал и, горбясь, поднимал плечи.

Только теперь мы увидели, что он совсем пожилой. Лицо все в морщинах — они лучиками окружали голубые, добрые глаза и рот, в котором недоставало много зубов. Ему опять предложили остаться в больнице — был уже поздний вечер. Но он вдруг встрепенулся, заулыбался: "Нет, я домой. Жене гостинец несу, — и вынул из брючного кармана две конфеты "Ласточка" в желто-черной обертке, наполовину растаявшие. — Она у меня сладкое любит". Он опять вздохнул и погрустнел. Что-то почувствовал, наверно. Мы его чаем угостили и сухариками. Он выпил. Поблагодарил, даже поклонился в пояс и так постоял, видно, хмель еще не весь вышел, и побрел по дороге домой, прихрамывая на укушенную ногу. А мы отправились на вечерний обход. Долго занимались тяжелым больным, которому утром оперировали желудок, потом ходили к Курощуповой — она неловко повернула свое тучное тело, содрала повязку и теперь пронзительно кляла нас за плохую работу. Словами успокоить ее было невозможно, пришлось сделать укол супрастина. Она слегка "обалдела", как доходчиво объяснил всем фельдшер Евдокимов, и шуметь перестала. Только глазами, как сова, "лупала".

Наступила ночь. Поднялся ветер, зашелестели на тополях листья, которые до этого были пыльными и неподвижными. Откуда-то сбоку надвинулись тучи и стали быстро закрывать звездное небо. Громыхнул гром — раз, другой. Но гроза еще не собралась. Посвежело только.

Мы решили, что пора немного поспать. Хотя бы в полглаза. Легли на кушетках, на большом клеенчатом диване. А фельдшер Евдокимов лег на каталку — такие носилки на колесиках, и сразу заснул. Он ужасно захрапел — совершенно уж не в полглаза. Мы даже путали гром и его храп. Но потом сами задремали и не слышали начала грозы. А она постепенно расходилась, шумела и громыхала, вода неслась по водосточным трубам, барабанила по карнизам и деревянному крыльцу.

На дежурстве сон особый. Как будто ничего не слышишь, а все же чего-то ждешь, тревожишься. Звонок в дверь мы услыхали сразу. Хотя он был какой-то короткий, неуверенный. Санитарка пошла открывать, а мы, потягиваясь, стали одевать халаты. Потом раздались какие-то странные звуки — не то плач, не то кашель.

Это плакал дядя Вася. Вид его был ужасен: по мокрому лбу со спутанными волосами шла длинная кровавая рана, как будто с него разбойники скальп пытались снять, но их в последний момент спугнули. Вода стекала с него ручьями, образовав вокруг уже порядочную лужу. Он топтался в ней раскисшими тапочками, рыдал и часто встряхивал головой, от чего розовые брызги летели по всей перевязочной.

Плакал он от обиды. Оказывается, домой он почему-то добрался глубокой ночью (его еще где-то угощали). крикнул в свое окошко: "Ау!" и, не дождавшись радостного ответа, полез туда. Хотел "суприз" жене сделать. Мол, она проснется, а он спокойненько рядом лежит и носом дышит. Но сюрприза не получилось. Жена его, Ефросинья, не только не спала, но пребывала в ярости и, увидев в растворенном окне знакомую фигуру да еще на фоне сверкающих молний, закричала что-то наподобие: "Погибели на тебя нету!" или "Душегуб окаянный!" Он точно не помнил, что она крикнула, потому что вместе с последними словами в него полетела глубокая тарелка, пущенная чрезвычайно удачно и ловко — ребром вперед, как бумеранг кидают, чтобы он вернулся. Этот бумеранг не вернулся и врезался ему прямо в лоб. Было очень больно. Тарелка фаянсовая с надписью "Нарпит" от удара даже пополам раскололась. Он из окна выпал назад в палисадничек и там лежал. Тут и дождь в аккурат полил. Он зачем-то тарелку подобрал и, стеная, побрел в больницу. А гадина Фрося окно закрыла и дальше ругалась внутри. Но он не слушал. Ему и так обидно было: шел к ней шел, собаки его кусали, товарищи били, медики кололи, йодом жгли, не жалея, а он не сдавался. Раз обещал прийти, значит баста! Задержался маленько, но все равно ведь пришел, слово сдержал. Вот тебе раз! Тарелкой в лоб! Что он у него казенный, что ли! Да и казенный беречь надо.

В общем, пока он что-то дальше бормотал, слизывая языком слезы, воду и кровь, мы его зашили аккуратненько, перевязали — шапку Гиппократа ему соорудили, это такая сложная повязка на всю голову (заодно потренировались — ее трудно делать без привычки), как купол планетария. И отправили спать в палату, санитарка вела его под руку, он шаркал укушенной ногой, всхлипывал, как ребенок, и рукой держал огромные спадающие кальсоны. Других в больнице не было.

— Живучее существо человек, — сказал наш руководитель Сергей Сергеевич, и мы пошли досыпать, обходя храпевшего на каталке фельдшера Евдокимова.

Гроза затихла. Редкие капли срывались с листьев и со звоном ударяли в окна. Под этот стук мы и заснули.

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

Ольга Балла

Классик в развитии

Жирмунский В.М. Фольклор Запада и Востока: Сравнительно-исторические очерки.

— М: ОГИ, 2004,

Сборник представляет работы академика Виктора Жирмунского — классика русской гуманитарной мысли XX века — по общей и сравнительно-исторической фольклористике за 30 с лишним лет: с 1932 по 1965 год. Сюда уместилась лишь часть огромного научного наследия автора (список лишь основных его трудов по фольклористике и этнографии, приведенный в конце книги, занимает целых 11 страниц), зато одна из самых важных. Жирмунский занимался вообще очень многим. Начав свой научный путь как исследователь, с одной стороны, немецкого романтизма — с другой, современной ему (10-х — 20-х годов XX века) русской литературы, он, пишет во введении к сборнику Е.М. Мелетинский, "оставил огромный след во всех без исключения отраслях филологии". Однако главной областью внимания Жирмунского всегда оставалось сравнительно-историческое изучение фольклора и средневековой литературы. В этой области он играл ведущую роль как глава научной школы и стал одним из основателей отечественной школы сравнительно-исторического исследования мировой культуры. Многое из того, что было им сделано десятилетия назад, не устарело и по сию пору. Из существенного в сборник не вошли только труды по тюркскому эпосу — обширные монографии.