Знание - сила, 2005 № 09 (939)

Это Иво Андрич, а ночной город, о котором идет речь — Сараево. Больше о нем ни слова.

Наслоение культур — это не только праздник стертых границ: это кровь, грязь, этнические чистки, людоедство, депортации. Наверно, правильнее было бы говорить о "наслоении антикультур". Ведь и оно неизбежно в многонациональной среде.

В середине XVIII века на холме св. Юра во Львове построили пышный барочный храм — в городе появилась заметная отовсюду архитектоническая доминанта. Что, конечно, раздражало многих католиков, так как собор св. Юра принадлежит униатам. Расплата свершилась спустя неполных двести лет — на Привокзальной площади в львовское небо выстрелила, как карнавальная ракета, высокая башня неоготического костела св. Эльжбеты, заслонив св. Юра со стороны железнодорожного вокзала. С той поры приезжающие во Львов лишились вида на Святоюрскую гору. У собирателей впечатлений стало одним впечатлением меньше, и это тоже пример упомянутого наслоения. Культур или антикультур? Чего же тут больше: религиозной ограниченности, гордыни, творческого соперничества, жажды обладания?.. Я не знаю ответа, хотя уверен, что сегодняшний Львов уже нельзя представить без псевдоготического кича "Эльжбетки".

В уличных боях за Львов в 1918 году поляки победили украинцев прежде всего потому, что это был их город — и не в каком-нибудь символическом, а именно в прямом, личном смысле: это были их двери, дворы, закоулки, они знали их наизусть, ведь именно здесь они назначали первые свидания своим девушкам. Украинцы, поддерживаемые лишь патриотической идеей о "княжей славе нашего Львова", были в основном сельскими жителями и плохо ориентировались в непривычной обстановке. Но после победы (употребляю это слово настолько условно, насколько это возможно) польская администрация впала в истерику террора, репрессий, презрения и действительно повела себя как чужак, агрессор, захватчик, как глухой варвар, не слышащий изначальную Львовскую полифонию. И оттого потеряла этот город. Горе победителям — вот неизбежный финал любой победы.

Впрочем, тут мы вторгаемся в далекое от культуры и запретное поле.

Итак, я не выполнил обещание поговорить о том, что объединяет. Попробую спасти ситуацию достойным финалом.

Тезис о неделимости культуры не всегда убеждает. Культура Севера и культура Юга, культура Востока и культура Запада (отметим, что есть также Северо-Восток и Юго-Запад, а у них существуют антиподы, ну и так далее) — понятия настолько же неопределенные, насколько и несводимые воедино. Только милостью Того, Кто Раздает Географию, удается иногда что-то с чем-то объединить. Используя смехотворные поводы — например, водораздел двух бассейнов. Но благодаря этому нам здесь и сейчас, в конце столетия и тысячелетия, представился случай быть пассажирами одного из кораблей, что плывет, как нам кажется, в неизведанном направлении. Возможно, старый эклектичный Львов — наш ковчег, где собрали, чтоб спасти, каждой твари по паре. Возможны и другие метафоры — пьяный корабль, корабль дураков, корабль смерти. А может, как у Рота — город стертых границ, плавучий Триест, странствующий Львiв, Львув, Львов, Лемберг, Леополис, Сингапур.

(Перевод с украинского Андрея Пустогарова)

ПРЕДСТАВЛЯЕМ КНИГУ

Bладимир Найдин

Вечный двигатель

Владимир Львович Найдин — доктор медицинских наук, профессор, сотрудник Института нейрохирургии имени Н.В. Бурденко, человек очень известный и уважаемый в медицинских научных кругах. Но мало, кто знает, что Владимир Найдин — писатель.

Талантливый, интересный, со своей интонацией, своим видением мира и отношением к нему. Когда-то, много лет назад, наш журнал печатал начинающего автора, его дебют был успешным.

Сейчас мы с радостью продолжаем сотрудничество.

В этом и в следующих номерах предлагаем читателям рассказы из будущей книги Найдина "Один день и вся жизнь".

Жаркий летний день был на исходе. Красное солнце закатывалось куда-то за кособокий сарай и какие-то другие постройки, обступившие маленькую районную больницу. Было очень душно, пахло лизоформом, которым санитарка Паша терла старый линолеум в коридоре. Мы работали в халатах, надетых на голое тело, и они прилипали к влажным спинам, а хирургические маски на лицах и вовсе намокли и лезли в рот. Вообще-то в амбулатории можно было и без масок обойтись, но строгий Сергей Сергеевич — руководитель студенческой практики, не допускал таких послаблений, и поэтому нам приходилось потеть, как кочегарам на царском флоте. Кто-то даже затянул: "На палубу вышел — сознанья уж нет". Но хирург и петь не позволил и велел быстрее заканчивать работу.

Мы втроем перевязывали толстую и крикливую больную Курощупову. Три дня назад она ругалась на кухне с соседями, и ее в сердцах облили горячим клюквенным киселем. Это произошло под конец скандала, и ей плеснули из кувшина вслед. Поэтому сейчас она могла лежать только на животе и вскрикнула басом, когда мы отдирали (хоть и осторожно) старые повязки и клали новые.

Потом она ругала нас за молодость и неопытность, а Сергей Сергеевича — за непочтение. Он неосторожно вначале сказал, что эти ткани плохие, мы их, мол, удалим, и она посчитала, что это для нее обидно.

Наконец, перевязку закончили, стенающую даму отправили на каталке в палату и пошли на крылечко подышать воздухом.

Солнце к тому времени спряталось не только за сараи, но даже и за бурьян, которым порос пустырь за больницей. Мы были горды исполненным за день врачебным долгом и стали мечтать о том, что сейчас самый раз сбегать выкупаться на речку. Но Сергей Сергеевич был опытен и сказал, что воскресенье и, следовательно, под вечер обязательно привезут травму. И потому мы по очереди можем принять душ из бочки, укрепленной на сарайном чердаке, — в ней вода за день нагрелась почти до температуры того киселя, которым ошпарили скандалистку Курощупову.

И туг же привезли травму. Ее даже не привезли, а привели. На своих ногах. Двое дюжих мужиков в мятых вьетнамских брюках и полосатых теннисках вели под руки пожилого сухощавого дядю с окровавленной головой. Он бойко семенил ногами, обутыми в кожаные спортивные тапочки, и что-то укоризненно говорил провожатым. А они, завидя врачей, чуть не бегом подтащили его к крыльцу, посадили на ступеньки и, сказав, что вот, дескать, ушибся мужчина где-то, быстро исчезли.

Оказалось, что они выпивали все вместе, потом подрались и сгоряча немного ударили пожилого по голове, кажется пивной кружкой. Ободрали кожу ему на виске и темени.

— Правда им не понравилась, глаза колет, — благодушно объяснял пострадавший.

Вообще он быстро с нами подружился, попросил звать его просто дядей Васей и не жалеть головы.

— Мажьте ее, глупую, йодом! Гущее, шибче! И эх, как щиплет. Поддавай еще! Теперь промокай!

Мы обработали ему ссадины, сделали противостолбнячный укол ("Коли глубже! Так!" — крякал почему-то довольный дядя Вася) и отпустили домой, посоветовав больше правду не защищать. Хотя бы сегодня.

— Всегда за нее стоял и буду стоять! — крикнул он уже с крыльца и ушел, размахивая руками и оживленно беседуя сам с собой.

Но минут через десять, не успели мы на него даже карточку заполнить, как он вернулся. Шел он так же бодро, но руки вытянул вперед и ладони держал кверху, как будто собирался нам хлеб-соль подносить.

— Вот оказия какая! — радостно закричал дядя Вася издалека. — Хотел домой напрямки попасть и на забор наткнулся. А на заборе — колючая проволока. Руки-то и поцарапал. Ишь как кровит! Значит, я еще молодой, кровяной!

Руки он поранил сильно — глубокие царапины шли и по ладони, и по мякоти пальцев.

— С такими руками ты две недели не работник, — покачал головой Сергей Сергеевич.