Всемирный следопыт, 1929 № 05

— А между тем все это просто. — Ленуар покачал головой и улыбнулся. — Вы никогда не бывали в бою, Ильин?

— Нет.

— Ну вот, а если бы вы прошли сквозь эти ощущения, то узнали бы две вещи. Во-первых, что всякому человеку страшно, когда пули в большом количестве пролетают близко, а во-вторых, что из них попадают в цель только очень немногие. Хорошо обстреленный солдат — тот, который твердо усвоил эту истину. Сколько паники и поражений иной раз сеют новички, впервые попавшие под хороший огонь!.. Вот эту привычку к близкой пуле и способность метко стрелять, когда пули противника жужжат возле самой головы, я и даю своим гориллоидам.

Ильин молча кивнул.

— Теперь вы спрашиваете, к чему эти кружки? Да очень просто! Только по мишеням ведется с обеих сторон огонь, каждому звену дана для прицела находящаяся напротив группа противника, а каждый боец имеет против себя только один кружок, который ему приказано обстреливать. За хорошие попадания дается награда в виде добавочных пайков, а за попадание… я чуть не сказал в человека, виновный строго наказывается. При такой системе боец привыкает к свисту пуль у самой головы, а процент убыли сравнительно с достигаемым результатом очень невелик. Право, жаль, что этого метода обучения нельзя ввести в обычных войсках в Европе…^[6]) Впрочем, постойте, — Ленуар повернулся влево, внимательно всматриваясь в даль. — Вот вам пример того, что такое обучение далеко не вполне безопасно…

XII. Смерть гориллоида

С той стороны, откуда шла атака, медленно двигались три гориллоида, с усилием тащившие раненого или убитого товарища. Ленуар пошел к ним навстречу. Носильщики положили на землю трепетавшее тело, и Ильин уже вплотную мог рассмотреть умиравшего.

Тонкая струйка крови стекала с простреленной мохнатой груди; голова была сильно отогнута назад и в сторону, кровавая пена с прерывистым хрипом выбивалась между оскаленными и крепко сжатыми зубами. Все тело гиганта билось мелкой дрожью, и одна нога периодически с силой сгибалась и снова распрямлялась в колене.

_{Тонкая струйка крови стекала с простреленной мохнатой груди: голова была отогнута назад…　Все тело билось мелкой дрожью, и одна нога с силой сгибалась и распрямлялась в колене…}

Ленуар сделал знак, и двое гориллоидов бесцеремонно повернули набок умирающего. Капитан нахмурился:

— Вышла в спину, возле лопатки. Вполне горизонтальное попадание. И на таком расстоянии от мишени! Чорт знает, какой безобразный промах!

Ленуар коротко и властно передал какое-то приказание неотступно следовавшему за ним гориллоиду с саблей через плечо. Потом обернулся к Ильину:

— За такой промах, да еще со стороны старого солдата, виновный получит самую основательную в своей жизни порку. Ну, а с этим парнем как будто бы сейчас все будет окончено.

Хрип умирающего делался все медленнее и глубже. Может быть, с полминуты тело оставалось неподвижным, только часто дрожали длинные пальцы на ногах, потом он вдруг весь изогнулся червем, широко открыл рот и с той же стремительностью снова выпрямился.

Еще раза два предсмертная судорога потрясла тело гиганта, затем согнутые члены медленно выпрямились и остались неподвижными.

— Профессор Кроз на-днях говорил мне, — выражение лица Ленуара было такое, как всегда: приветливое и спокойное, — что ему были бы нужны сейчас некоторые железы молодого гориллоида. Вот как раз подходящий случай, и у вас будет совершенно свежий препарат, мсье Ильин. Я думаю, что Кроз будет доволен, если получит тело еще теплым. Я дам распоряжение немедленно отвезти его к лаборатории, а вы, очевидно, уже устроите все остальное.

— Я… не могу… — взволнованно произнес Ильин.

Он почувствовал, что внутри у него все дрожит и мутная волна отвращения и ужаса поднимается к горлу.

Ленуар выглядел совсем таким же, как тогда за обеденным столом у Кроза, та же любезная и детски наивная улыбка сияла на его лице — и было в этом что-то нечеловечески жуткое.

— Почему?.. — Капитан широко открыл глаза, с недоумением глядя на своего собеседника. — Неужели эта маленькая история произвела на вас такое впечатление?

Ильин почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо, и голос его зазвенел возмущением.

— Я не понимаю, — резко сказал он, — как вы можете так говорить через несколько секунд после смерти только что изгибавшегося перед вами в агонии человека! Если бы я был причиной этого, то…

— Человека?! — Ленуар даже отступил на шаг назад, так его поразило это выражение. — Да, бог с вами, какой же это человек? Право, как вам не стыдно, мсье Ильин! Судя по вашим плечам и фигуре, я думал, что у вас более крепкие нервы… Жаль, конечно, хорошего экземпляра, из него вышел бы приличный солдат. Но ничего не поделаешь. Все равно ведь без этого не обойдешься… Ну, а теперь идемте домой.

Капитан направился к воротам, и не успели они еще подойти к опушке кустарника, как сзади раздался отчаянный, звучавший нестерпимой болью вопль. Это уже не был грозный лающий крик разъяренного гориллы, скорее он напоминал пронзительный визг избиваемой собаки.

Ильин невольно оглянулся, но ничего не спросил. Он понимал, что это кричал виновник происшествия, которого пороли за неудачный выстрел.

ХIII. Оккультизм, фашизм и новая дружба

Следующая неделя прошла буднично и монотонно. Кроз наведывался по нескольку раз в день, чтобы смотреть, как идет работа, и немедленно забирал готовые микроснимки.

Ильин и вообще был человек редкой работоспособности, теперь же, на новом месте и в такой необычайной обстановке, он чувствовал, что ему нужно сразу же себя зарекомендовать, и поэтому не выходил из лаборатории, случалось, до самой ночи.

Вечером иногда тянуло зайти к Ленуару, но какое-то смутное, неоформленное чувство восставало против этого.

С Ахматовым приходилось встречаться ежедневно, и как-то раз Ильин просидел у него весь вечер. Обе комнаты Ахматова сияли удивительной чистотой. Книги в шкафах и на полках и даже письменные принадлежности на столе были расположены в таком образцовом порядке, что Ильин полушутя-полусерьезно спросил, пользуется ли ими когда-нибудь хозяин или держит специально напоказ.

Библиотека у Ахматова, по большей части из его собственных книг, оказалась очень большой, но весьма своеобразной по подбору. Одна стена рабочего кабинета была занята литературой по железам внутренней секреции^[7]) (в этой области Ахматов, несмотря на его молодость, являлся уже крупным специалистом); на противоположной стороне два больших шкафа были заняты исключительно книгами по оккультизму^[8]) на всех языках, включая латинский и древне-еврейский (этими языками Ахматов владел свободно).

Против стола висел на стене большой в черной раме портрет Муссолини.

Несмотря на свой преувеличенно элегантный костюм, Ахматов оказался типичным книжным червем, и говорить с ним о чем-либо другом кроме внутренней секреции и оккультизма было трудно. Был момент, когда Ильина крепко тянуло за язык спросить, о чем вообще Ахматов может разговаривать в обществе, ко вспомнились глаза, какими он смотрел украдкой на мадам Ленуар, и стало жалко нажать на больное, должно быть, место.

Родился Ахматов в помещичьей семье в Тульской губернии, революцию же провел за границей, где и кончил университет. Газет он, по его словам, не читал, но убеждения имел кристально твердые.

— Революцию, — заявил он, — надо было в корне задавить; четвертую часть рабочих (меньшим не обойдется^) перестрелять; и прочно обеспечить существование и развитие науки и культуры.

В дальнейшем беседа свелась к тому, что Ахматов сначала битый час распространялся о гигантских лягушках, которых он создавал путем пересадок различных желез, потом перешел к утверждению, что все ныне совершающееся в науке и политике было предсказано мыслителями древности, и, вытащив с полки пару толстейших книг на допотопных языках, стал выкладывать оттуда цитату за цитатой.