Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— Кацуки влюблен.

— И этого хватает?

— Смотря кому, — Лилия кивает на планшет, — у него полгода на технику.

— А у меня полгода на любовь, так, что ли?

— Примитивно, — Лилия морщит идеальный нос, который, наверное, видел не одну пластическую операцию, — но в целом верно.

Она уходит, прикрыв за собой дверь, бесшумно, и Плисецкий обалдело пялится на то, как она ставит ноги, небрежно, легко, по-кошачьи. Носок, потом пятка. Ступни маленькие и вечно голые — Лилия коллекционирует шикарные тапки, но ходит чаще босой.

Лилия не любит Якова, но собирает его фото, как маньяк.

Яков не любит Лилию, но за помощью первым делом ломанулся именно к ней.

Плисецкий нихуя не понимает в этой жизни.

Это все только потому, что у них метки на руках, что ли?

Еще круче. Они сделаны друг для друга, но вместе быть не могут. Ну охуеть.

А кто может тогда вообще?

Никифоров унесся к своей свинье, насрав на метку.

Свинья влюбился, ну, ему-то легче всех, чистенький, свободный, сел и родил вдохновение на радостях. Еще бы не родить, к нему Бог с неба спустился.

Плисецкий шипит сквозь зубы и тянется за планшетом. Он закрывает три поисковых вкладки и Фейсбук и запускает «Эрос» снова.

«Смотря кто твой кумир», да?

Отлично. Он ошибся в Викторе. А еще он ошибся в ебаном Кацуки. И если от первого хочется кого-нибудь убить, то от второго — убить конкретного человека.

«У него полгода на технику».

У Плисецкого полгода на любовь.

Пиздец сверхзадача. В мире очень дохуя Нурланов. И если Плисецкий понимает, как это все работает, он должен что-то почувствовать, разглядывая одну за другой чужие фотографии.

Пока что у него просто болит брюхо — ровно на все, без вспышек.

Не говоря уже о том, что он, на минуточку, мужик. И трепыхается у него на высоких худых девок с длинными волосами. Не на небритые казахские рожи. Какая тут любовь, тут бы не блевануть как-нибудь.

Кацуки на видео выгибается всем телом, как будто он опять на шесте. В принципе, понятно, чем вдохновлялся Виктор, стряпая это мракобесие.

Смотреть противно.

Но он смотрит.

И смотрит еще раз.

И еще.

Пока не воет от боли в животе, жуя угол подушки. У него стоит колом и в горле что-то булькает и постукивает.

Утром у него получается лучший четверной сальхов в жизни. Кацуки на своем чуть не наебнулся, помощи просил, Плисецкий с ним несколько часов проебался, и все без толку. Ну, хоть борта не сносил, уже ничего себе…

И еще разок сальхов. Отточенный, аккуратный, со стружечкой из-под ребра, с графическим разворотом. Кто-то хлопает. В ушах шумит.

Яков улыбается из-за заграждения. Показывает большой палец. Когда Лилия не ошивается рядом с ними на катке, он как-то бодрее, что ли.

Ебаная любовь, люди из-за нее крышей текут, и при этом все делают вид, что знают что-то для избранных, элитное и запретное.

А тебе, Юра, Агапэ, как хочешь, так и понимай. Закрой глаза, думай о дедушке.

Коленка подламывается, в брюхе комок — становится стыдно. Дедушка — лучшее, главное, что есть у Плисецкого, самое дорогое, самое важное. Что было, на то и ориентировался, и дед-то точно не виноват, что кругом такие все ебанутые извращенцы.

Включая самого Плисецкого.

Он почти рад, когда Яков дает отмашку и говорит что-то Гоше на ухо, наверняка, оставляет приглядеть за группой малых.

Бросает полотенце и смотрит с гордостью.

В такси сует шоколадку и улыбается под нос на охуевшее лицо Плисецкого. Шоколад под запретом.

— Лиле не говори.

— Нашел еблана.

Даже за матюги не прилетает. Как… как долбанное киношное воскресенье с родителями.

У Плисецкого такого никогда не было, но он откуда-то знает, как это работает.

— У тебя что, рот в шоколаде? — Лилия стоит у станка спиной к комнате и разглядывает свое отражение. Плисецкий не смотрит на Якова изо всех сил.

Яков кидает в угол свою олимпийку и садится на скамейку у двери. Он не подает голоса всю тренировку, только наблюдает, насупив брови, как Плисецкий носится вдоль станка, потом мечется по залу, матерясь сквозь зубы, сдувая прилипшие к лицу волосы и потея, как лошадь. Лилия орет, хлопает и щелкает пальцами — это бесит.

— Ноги! Ноги, ноги, ноги, не бревна! У тебя что, болит таз? Скажи сразу!

Плисецкий ссаживает ладонь о паркет и шипит.

— Стой. Сел, пауза пять минут, перешнуровал. Шевелись!

Плисецкий сидит лбом в колени пять минут. Он работал в чешках, пока Лилия не притащила дебильные пуанты на той неделе. Ленты трут и давят.

Музыка, которую Лилия выбирает для тренировок, вся одинаковая, на один манер — быстрое и надуманно-трагичное фортепиано. Так даже хорошо — ничего заунывного, никакой скрипки, ритмично, громко, с визгом и подлетом. Была бы как рок-музыка, если бы не классика. Она бесит — то, что нужно, студию Плисецкий всегда отрабатывает на чистом психе, Лилия орет, музыка долбит, подкидывает.

Просто супер, когда нельзя ходить в боксерскую секцию. Хуярь балет.

— Не то. Стой.

Плисецкий висит на станке и смотрит, как пот капает с кончика носа.

— Не то, — Лилия щелкает пальцами. — Нет. Ты не танцуешь. Ты пытаешься сломать себе все кости внутри. Зачем?

— Я делаю, как вы хотите.

— Нет. Не делаешь. Ты не понимаешь, мальчик. У тебя нет воображения, нет образа, ты буквален!

— Как я тогда вывозил до этого года, интересно?

Лилия дергает за футболку — вставай, — вытаскивает на середину студии, так легко, как куклу, как будто сто лет поддержками занимается. Бьет между лопаток.

— А почему, ты думаешь, десятилетки танцуют самбу, танго и фокстрот, и им ставят хорошие оценки? Не за страсть и любовь же. За технику. Все умиляются, детишки ведь, а жопой крутят, как взрослые! Так ведь и тебе не десять, ты же во взрослую лигу собрался, не так ли?

— Где ж я вам вот так высру страсть и любовь?

Музыка разбивается, потом включается снова, озвереть можно, до чего жуткая. Как будто кто-то просто лупит по пианино. Где Лилия ее только взяла…

— А я не прошу страсть и любовь. Тебе нужна произвольная, а ты не двигаешься!

— Я вспотел, как свинья.

— Но не двинулся. Никто не катает программу обиженного мальчика, или я ошибаюсь?

Плисецкий смотрит на Лилию — спокойное лицо, протокольное, как она это делает?

— Я не знаю! Вы же разбираетесь!

— Ты просил помощи. Во вторую встать.

Плисецкий встает снова, прыгает, прыгает, прыгает.

— Тебе нравится музыка?

— Нет.

— Тебе нравится твоя короткая программа?

— Нет.

— Тебе нравишься ты сам?

— Да.

— Нет. Не нравишься. Всем вокруг — не тебе. Надо слать это, отказаться. Гнать. Ты не звезда, ты не самый лучший среди юниоров, ты в новом мире, там тебя никто не знает и не ждет.

Виктор. Виктор должен был ждать и не стал ждать.

— Плие!

Ноги болят.

— На тебя будут смотреть, там все старше тебя на много лет, в спорте один год за десять, сопляк. С чем ты туда придешь?

Плисецкий прыгает.

— С талантом?

В зеркале он двоится и троится. Голова не кружится — у фигуристов не кружится голова.

— Все с ним приходят, без него не берут. Там у всех талант до колена!

Волосы залепляют глаза и хлещут по щекам.

— Тебе и стекла в пуанты, и гвоздями к сцене, и коленом под зад дадут, и еще не один раз, потому что из ста талантливых одну приму выберут!

— Вы сейчас должны про меня говорить же, нет?

Яков смешно дергается у стены. Лилия подходит к нему — беззвучно, аж жутко, — больно выправляет стойку, дернув за плечи и ударив в поясницу.

— Я про себя давно отговорилась, мальчик. Я про тебя. В первую. Молча.

Плисецкий жует щеку изнутри и жмурится. Интересно, что будет, если сейчас уйти?

— Ты не Плисецкий. Тебя бросили. Ты хуже всех остальных, и ты понимаешь. Пошел с нуля — твои медали только газеты помнят. Новый театр, новые зрители.