Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

— Этот журнал купит мой дед. Он вырезки собирает. Ку-ку, блядь.

Девушка с диктофоном моргает так, что по поверхности остывшего кофе бежит рябь.

— Вырежете. Вам же дали список вопросов, которые нельзя задавать. Я несовершеннолетний.

Девушка кивает, глядя со священным ужасом.

Плисецкий смотрит в окно.

— Извините. Напишите, что моя личная жизнь — лед. И тренер. Почти правда, а кому надо — подрочат.

Яков его убьет.

Яков не убивает. Яков любит его как родного, Яков зарабатывает на нем столько денег, что скорее пойдет убивать за него.

Плисецкий совершенно серьезно ловит себя на обдумывании концепта «Юрий и платье», поэтому катается до восьми вечера без перерыва. Яков пугается, но он ведь человек привычный, он столько повидал.

Виктор уезжает в шесть, взъерошенный и злой. Последнее золото превратило его в нервного и нудного взрослого, в газетах писали — сгорел, обтерся, устал. Ставки — когда уйдет, сколько еще сезонов протянет.

Это бесило больше, чем статьи о себе, Плисецкий давно умел игнорировать всякую парашу, начиная с очаровательного журналистского расследования «Где родители Юры и куда они смотрят?», адвокаты размазали эту газетку по асфальту, вырезка со статьей до сих пор висит у мамы на холодильнике, как плакат; — и заканчивая домыслами по поводу источников вдохновения Плисецкого, запитанных на наркоте, разрешенном допинге и порочных связях с московскими хипстерами.

Виктор был экзальтированный придурок и игнорировал все дерьмо у своего берега только потому, что не читал газет. Плисецкий не уставал обалдевать. Он, конечно, о взрослых людях вообще был невысокого мнения, но чтобы вот такой вот сияющий распиздяй… и это пятикратный чемпион Гран-При, двукратный мира, олимпийское серебро и вообще. Правда, Яков всегда говорил, что от медалей в голове не прибавляется, а убывает, но удивляться Плисецкий все равно успевал. Яков вообще много чего говорил — не отвлекайся, Юра, но отвлекаться не забывай. Не думай на льду ни о ком и ни о чем. Не теряй связи с родней — проебешься, как, вон, Виктор, останешься один-одинешенек. Не верь никому, кроме себя. Ну, и меня, наверное.

— Юрка, домой!

— К тебе или ко мне? — Плисецкий в настроении. Ненависть к журналистам и рекламным необходимостям отхлынула, четверной дался, как кошка в руки, Виктор стоит у борта такой усталый и заебанный, что нельзя не вспомнить, какой он был замечательный в своей последней программе, как он помогает и поддерживает все время, в своей ублюдской манере, но все же.

Виктор чешет бестолковую репу. Шутку юмора в упор не видит.

— Отдыхать тоже надо, Юра, — невпопад говорит он. Это поджигает мгновенно. Пизда настроению. Виктор в последнее время не такой, как надо. Он, конечно, из тех, кому за три минуты на льду можно простить долгие годы долбоебства в жизни, но ничего не бесит больше, чем беспомощность и расхлябанность людей, в которых ты привык верить, на которых смотришь, на которых равняешься. Которые, на минуточку, почти в два раза старше и, по идее, умнее тебя.

— Успею, — Плисецкий чертит обратно, поворачивается спиной — пошел ты, Витя, в самом деле. У меня пока что есть тренер. Вступишь в свои права — командуй, сколько влезет, а пока — нахуй вон туда.

— Да нормальный четверной, Юр! — иногда Виктор удивительно глазаст и проницателен. Иногда он и правда похож на того, кто может однажды в тренера. Однажды.

— Нихуя не нормальный!

Плисецкий уже в той поре, когда не то чтобы можно играть в дедовщину на льду, но в принципе отлично видно самому, где ты косячишь и что с тобой не так.

Последнее золото на юниорских дается слишком легко, слишком скучно, рядом — ничего интересного, и пора идти дальше, с этим согласен и Яков, и Федерация, и ИСУ, и сам Плисецкий.

И Плисецкий отлично помнит, с чего должна начаться его взрослая карьера. Виктор ставит ему программу. Уговор? Уговор. Склерозом не страдаем. Почему Виктор?

Так получилось.

Плисецкого давно пугают подростковыми кризисами (шмизисами), первой любовью, которая, по идее, не оставит на нем живого места, обязательно будет тяжелой и страшной, размажет и сломает в нескольких местах, и из этой кучи говна непременно вырастет что-то новое, то что очень понравится Плисецкому, то, без чего не станешь дохуя взрослым.

Плисецкий честно ждал некоторое время, а потом мозги включились. Почему он должен вляпаться во что-то просто потому, что в это уже вляпались миллионы долбоебов? Он лично наблюдал, как это происходит, и дал себе твердый зарок, что ему такого геморроя не надо.

Не будь он исключительным, его бы сейчас здесь не стояло. Одно исключение тянет за собой следующее.

Можно жить себе чистеньким, без дерьма. И нормальненько.

Но если кому-то надо натянуть на голову непременно трагичную историю сломанной юности, то вот он, пиздюк Виктор, обещал и продинамил юное дарование. Плисецкому, вообще-то, пятнадцать стучит, он уже заявлен на взрослое Гран-При, а этот лось не шевелится, про обещание не вспоминает, про собственную новую программу при этом не забыв.

Катается, как сумасшедший, и стряпает что-то такое же сумасшедшее, каждый сезон — совершенно новый беспрецедентный Никифоров, к этому все уже привыкли, повторений не ждут, ждут вывертов.

Не мешайте, блядь, художнику. В том году у него горе приключилось — невеста кинула. В этом — кризис среднего возраста, так пишут, Виктор ведет себя как блядь последняя на пресс-конференциях, флиртует с журналистами, на вопросах о будущих планах закрывается рукавом, как девица. У него так каждый год, какая-нибудь драма, одна охуительней другой.

Окей, — думает Плисецкий, нешто мы деревенские, нешто не поймем — ебись себе, Никифоров, сколько хочешь, я подожду.

Он ждет. Не делает новую программу и Якову не дает — вылизывает старую, отрабатывает отдельные элементы, шляется по рекламам и журналам, загребает бабло. Надо бы Мотю кастрировать.

Иногда Плисецкому очень стремно от того, насколько много он понимает и принимает в свои-то пятнадцать. Забухать бы и сколоться, в самом деле. Натворить какую-нибудь такую ебанину. Но нет же. Самое смелое при его максимализме — леопардовые шмотки и самостоятельная жизнь в одиночку. Как же он, бедненький, один, без мамы-папы, без надзора, без заботы, без девочки или мальчика, ужас-ужас.

Плисецкий катается до позднего вечера. В восемь Гоша скармливает ему свой ланчбокс. В десять Мила идет к распорядителю катка — просить за Плисецкого. Пусть мальчик катается, кому он мешает? Все равно еще не закрываетесь.

В без десяти одиннадцать его окликают сразу Мила и Гоша, дооравшись через Джареда Лето в наушниках.

Они метят в друзья, и Плисецкий рад бы их так называть. Но Гоша — мужик-одиночник, через полгода они будут ненавидеть друг друга на правах соперников.

А Мила — баба. С бабами не задружишь.

Плисецкий помнит стыдное время, когда он пялился на тонкую ломкую талию, белую кожу на животе, рыжие волосы — крашеные, конечно, но кто сейчас не? Дрочил даже. Фу.

— Ну?

— Юр, хорош, ты завтра ходить не сможешь.

— Смогу, — хуевый лутц, такая легкотня, его повело на произвольной, а судьи и не заметили — залипали на невъебенный трагизм проката. Но Плисецкий-то видит все. И Мила видит, и Гоша, в чем вопрос-то? — Вам жалко, что ли?

— Жалко, — Гоша состроил рожу. — Надорвешься.

Будь Плисецкий помладше, пошутил бы про мамку его. Но в этот вечер он чувствует себя дохрена старым.

— Не ссы. Не надорвусь.

— Мотя дома голодная.

— Мотя — кот!

Мила хмыкает красивым ртом с модной вишневой помадой. У Милы роман, она теперь красится на каток — бессмысленно и беспощадно.

— Мотя — кошка. И она ждет тебя уже несколько часов.

Тут что-то шевелится, дергается. Бабичева знает, куда нажимать. Потом чувство вины смывает равнодушно-обдолбанное лицо Виктора. Может, Виктор решил, что Плисецкий пока его уровень не потянет, вот и молчит про программу?