Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Он совершенно не выглядит как человек, который способен за ночь вырасти до Эроса. Он откуда-то достает, как кролика из шляпы, вот это вот — необъяснимо, незаслуженно, неправдоподобно, как он сам сказал.

Он вспыхивает на льду — практически по-настоящему, он раздевается, не раздеваясь, он убивает, не целясь. Он делает не так, как показал Виктор, — он делает лучше.

Сука.

Плисецкий смотрит на каток. На Виктора. Снова на каток.

И думает — ну ее нахуй, вашу Японию с законами жанра ирл и источниками вдохновения.

Доставать из жопы кроликов он не умеет и уметь не собирается. Он ведь привык по-другому, как научили — только работать, только убиваться до кровавых мозолей, когда от своего же запаха блевать тянет, и волосы от пота в дреды — не прочесать. Он знал, что лучше него сейчас никого у сборной, так же хорошо, как и то, как именно этого добиться. У него никогда не было и не будет вот этой вот блядской кнопки — вжух, и ты Эрос. За одну ночь. Как в аниме.

А вот уходить Плисецкий умеет, когда надо. Он, может, ребенок, ему, может быть, надо было бы заткнуться вовремя и никуда не лезть, да, он, возможно, очень хуево понимает взрослый язык намеков — «Мы вам обязательно перезвоним». Но он достаточно себя любит, чтобы не быть там, где он лишний.

А то, что он лишний, ощущается всей шкурой. И фигурально — Плисецкий не выдерживает и выходит из комнаты, где так натоплено, что наличие одежды и расстояния уже ничего не решает, — и буквально. Буквы на животе ночью кто-то обводит ножом. Пузо болит постоянно, намекая — вали домой, Юра, поиграл и хватит.

У него есть короткая программа, которую он ненавидит всем, чем может.

У него есть пять новых футболок с тигром и три с леопардовым принтом. И леопардовые кеды.

У него есть нежданная и ненужная зависть к противнику и к нему же уважение. И глубокое омерзение к человеку, которого он обожал.

Он не уверен, что, даже если бы выиграл, смог бы работать с Виктором — человеком, который забыл про него.

То есть, прямо вот так. Видит каждый день, заботится, даже волнуется, нянчится. Прикармливает, как кутенка. И забывает, что обещал когда-то поставить короткую.

Как вообще можно забыть, когда ты говоришь человеку такие вещи? Это все равно как если бы Кацуки, придурок, забыл бы, что год назад пьяным в жопу вешался на Виктора и просил его стать тренером.

Забудешь такое. Это же за гранью добра и зла вообще. Хотя — только так с Виктором и надо.

Нахуй. Нахуй все это. Нахуй Никифорова. Нахуй Кацуки. Хоть и друг к другу. Пусть хоть поженятся там, мудаки.

Времени жалко только.

Себя… не жалко. Не жалко. Совсем нет. Ни-ху-я.

Программу, подаренную Виктором на «отъебись», чтобы только остаться для себя самого хорошим, идиотскую «Агапэ», Плисецкий не бросает. Он везет домой и музыку, и распечатку, и видео со своим прокатом. В ней все от Виктора — даже музыка, движения, техника, костюм — стиль. Все. Плисецкий ее не чувствует и не понимает, она не нравится ему — и именно поэтому она останется. Не потому что ему очень интересно, что хотел сказать Виктор — он уже знает, что ничего, слова Виктора и его идеи чаще всего нихуя не означают, красивые, но бесконечно тупые, как и все, что он делает в последнее время. Он из тех художников, что от балды на коленке лепят как попало, но многолетняя техника и выдроченное чувство прекрасного не дает сделать совсем уж говно.

Нет. Тут маленечко другое.

Если Кацуки может высосать из этой пустышки что-то хорошее, то Плисецкий убьется, но затолкает в свою пустышку тоже хоть что-нибудь. Душу-не душу, он не знает, вдохновение — сложная поебень, про которую все говорят, но никто не видел. Оно либо да, либо нет.

И если для того, чтобы было всегда — да, как Виктор, надо быть такой сукой, кидать, врать, использовать и только брать — большого ума не надо.

Это не интересно. Интересно другое.

Улетел он рано. С Кацуки не перетер — откуда, братан, отсыпь, а? Где ты это взял? Как и нахуя?

Но зато Плисецкий теперь понимает, куда Виктор так ломанулся.

У него к поросеночку те же самые вопросы, что и у Плисецкого, по сути.

Плисецкий только разберется сам, старт есть, вот тебе, Юрочка, болванка, непричесанная, бестолковая дура, которая зато сияет, как все, что мэйд бай Никифоров. Франкенштейн. Костюм свистнули там, музыку сям, ручки-ножки пришили, дальше дело за тобой, теперь ты бей током, пока это чудо-юдо не шелохнется.

Плисецкий сидит в самолете, забравшись на кресло с ногами и завернувшись в плед с головой, и гоняет по кругу видео с «Агапэ».

В аэропорту его встречает Гоша. Яков делегировал. Вполне понятный намек — приползи только, говно малолетнее, растерзаю.

Плисецкий чувствует себя, как дома.

Даже Гошу обнимает.

Квартира Лилии не выглядит как жилище разведенной женщины. Наоборот, есть ощущение, что здесь всегда живут, как минимум, двое.

Плисецкий разглядывает стены, которых не видно из-за фотографий и грамот, газетных разворотов и плакатов. Дом любого спортсмена — его зал славы, и у балерин, выходит, так же.

Плисецкий стоит у стены, полностью посвященной Якову — от одного громадного окна до другого. Яков и его партнерши, Яков на пьедестале, Яков с олимпийской сборной в каком-то лохматом году. Сараево, Калгари, Лиллехаммер. Яков и Ягудин. Яков и Тарасова. Яков и Мила, Яков и Гоша, Яков и Виктор. Яков и Плисецкий с прошлогоднего Гран-При.

Яков давно ушел, а фотографии каждый год обновляются.

Хочется докопаться, хоть это и не его дело — вы больные оба два, да? Взрослые, умные, а тупые — опять та же песня.

Плисецкому стремно и стыдно, как будто он опять приперся, куда не звали, хоть и звали на этот раз.

Смотреть на стены жутко и грустно, как на покойника, и точно так же бодрит — ты-то живой, Юрка. Хватить ныть.

Да он вроде и не ноет.

Ему вообще насрать. На все, кроме этого сезона. Он готов на полу спать на коврике, если так будет надо.

Но Лилия укладывает его в отдельной комнате, маленькой гостевой рядом с кухней.

Яков спит на диване в гостиной.

Сама Лилия — в огромной спальне рядом с залом, который она зовет «студией». Яков говорит, почему-то шепотом, что у Лилии есть ученики, которые сюда приходят. Привилегированные, у Лилии балетный большой класс при Мариинке, сюда же можно не всем.

И в этой студии — ни одного фото, только бесконечные зеркальные стены, то что надо.

Плисецкий стоит у станка и с упоением думает о Кацуки Юри, у которого с детства была Минако и прекрасная балетная подготовка.

Ему кажется, что он ходил на разведку боем, и теперь добирает ресурсов, которых у него не хватало. У него талант, на который Кацуки ответил опытом. Ладно.

У них обоих программы Никифорова, свою Кацуки наполнил вдохновенным образом, Плисецкий тут пока лоханулся, но впереди еще больше полугода.

У них обоих теперь есть балетный класс.

У Кацуки — Никифоров. Отлично. Ну, а у Плисецкого есть тот, кто Никифорова сделал.

Плисецкий ведет ладонью по гладкому полированному брусу и улыбается себе в отражении.

Его дебильная программа, Агапэ, не подходит для войны. Но произвольную-то он еще не ставил.

И все остальное, зато, охуительно подходит.

Озверевший Яков, который имел долгий и тяжелый разговор с дедом Колей. Дед Коля, человек понимающий и самый добрый на свете, не понял и не оценил внезапный восточный тур внука и нашел того, кто должен был следить и не допустить.

Озверевшая Лилия, которая дозвонилась в школу и добилась разрешения на обучение на дому.

— У меня есть право на телефонный звонок, нет?

Лилия поднимает брови и подвигает ему чашку зеленого чая без сахара. Зато с мятой. Дрянь.

— Нет. Но за хорошее поведение можешь выйти условно-досрочно и на весенние каникулы съездить в Москву.

Мотя, предатель, тащится от новой жизни, жиреет, как школьник на каникулах у бабки в деревне. Трется обо все поверхности, льнет к жуткой Лилии, не чуя никакой опасности для своей жизни и яиц, если Лилия запалит, намазывается на Якова, млеет в огромных мозолистых ручищах.