Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Мотя оставляет всюду клочья шерсти, волосы на одежде и на обивке диванов. Лилия за это гнет Плисецкого так, что у него в глазах темнеет и в одно утро он впервые за много лет не может ходить и остается в кровати.

Яков и Лилия разговаривают на кухне спокойно и серьезно и даже не орут для разнообразия — как будто в доме покойный.

Плисецкий лежит в кровати и водит пальцами по животу, задрав футболку. Из-за тренировок он и думать забыл об этой херне, но в неожиданный внеплановый выходной — чем заняться? Мотя вылизывает свою задницу, заныривая в необъятную шерсть мордой, и Плисецкий занимается примерно тем же.

Он перебрал полно людей с нужной фамилией и именем в соцсетях, из-за идиотского оптимизма отделив сразу тех, кто примерно его возраста. Никому не хочется, чтобы твой Меченный был в три раза старше. Также не очень-то хочется, чтобы это был какой-нибудь придурок или урод.

Кто бы это ни был, наверное, у него тоже сейчас ноги отваливаются.

Хотя, может, и нет.

Может, страдает только Плисецкий.

Это обидно.

Ну, или нет. Какая разница, если тебе ни жарко, ни холодно? Тупая система не разряжает сильные ощущения, деля их на два, она их, блядь такая, на два умножает.

Какой мудозвон это придумал, интересно?

Яков уезжает в Юбилейный — у него еще Мила и Гоша, и у обоих готовы и короткая, и произвольная, пора бы прекращать пинать хуи, но его никто не гонит, не торопит, как это ни странно.

Плисецкий сам справляется — сроки жмут ему до зуда в жопе.

Он бы подорвался, если бы ноги не отказали.

Лилия входит в спальню с подносом, и Плисецкий едва успевает отдернуть футболку. Это так же стыдно, как и дрочить, если не хуже.

— Вы учите меня стучаться, прежде чем войти.

— И ты пока не очень-то хорошо учишься, да? — Лилия садится на край кровати. На подносе не чай с печеньками, там согревающая мазь и бинты. А он чего ждал?

— Мне нужна помощь, — Плисецкий говорит это с неохотой, но терпеть дальше не получается, у него ощущение, что он проигрывает каждую секунду, пока вот так вот лежит. — С моей программой.

— Я тебе помогаю, мальчик.

— Нет, — Плисецкий мотает головой, ловит взгляд Лилии и мотает сильнее: — То есть, да! Вы помогаете, спасибо, я рад, но мне нужен ваш совет. Вы же разбираетесь.

— Я разбираюсь во многом, Юра, — Лилия откидывает одеяло и бросает тюбик мази — прямо на живот. Не замечает косой рожи Плисецкого, ну или вид делает: — Что именно тебя интересует?

Плисецкий садится, морщась, и ищет в планшете видео «Эроса» — Юко скинула ему неделю назад. Лилия держит планшет бережно и смотрит молча, пока Плисецкий, помявшись, стягивает штаны и растирает ноги от пальцев до задницы.

Лилия кладет планшет на кровать и морщится:

— Это следовало делать стоя, мальчик, если тебе не хотелось отстирывать покрывало.

— Да, да, — Плисецкий перетягивает колени и щиколотки бинтом. — Осознал, каюсь. Что вы скажете?

— А что ты хочешь, чтобы я сказала?

Кажется, Плисецкий понимает, почему Яков и Лилия разбежались.

Кажется, его уже заебали люди, которые не умеют говорить прямо. Хотя, вопрос, конечно, резонный.

— Вам нравится?

— Ты хочешь знать не это.

— Ладно, — Плисецкий бесится. Он снова садится, кряхтя, как старикан. — Окей. Хорошо. Я хочу знать, что у него есть, чего нет у меня.

— Ты хочешь знать, почему Виктор не тебя выбрал?

— Я знаю, почему, спасибо, — «блядь» рвется с языка, вот-вот, почти, но жить хочется. — Потому что Кацудо… Кацуки лучше катается. Мне надо знать, почему именно. Дело точно не в технике — моя программа сложнее, элементов больше, сами элементы чище сделаны. Хрюшка же деревянный.

— Деревянный, — соглашается Лилия. — А еще с ним работал профессиональный танцовщик, не так ли?

— В этом дело, что ли? Со мной тогда еще никакой балетмейстер не работал! Так все просто?

— Если ты хочешь услышать, что именно я — твой залог победы, это не так, Юра. Но я помогу. В определенной мере. Ты подойдешь к Кацуки настолько близко, насколько возможно.

— Мне не надо к нему близко, мне…

— Тебе надо доказать Виктору, что он ошибся с выбором.

— Мне надо доказать себе, что я ошибся с кумиром!

Лилия молчит, глядя на красное лицо Плисецкого. Потом мягко забирает у него перекрученный и истерзанный моток бинта и кладет его на кровать.

— Смотря кто твой кумир, Юра. Сядь.

Она запускает видео снова. Потом привычным уже жестом берет за затылок и разворачивает, чуть не носом тыкает.

— Смотри.

— Что я там не…

— Смотри, мальчик. Ты спрашивал, я отвечаю.

И Плисецкий смотрит. Ему кажется, он сейчас рванет, лопнет, так ему мерзко, так ему тошно, знала бы Лилия, сколько раз он это уже пересмотрел. Больше, чем Агапэ, больше, чем все золотые программы — свои и Виктора.

Эрос ему скоро сниться будет. Он может с закрытыми глазами сказать, где Кацуки покачнулся и где упал, и почему он упал, и где свинья затупил, как придурок полный, где перекрутил, где не вытянул.

— Тебе нравится?

— Что?

— Ты слышал мой вопрос, — Лилия говорит в самое ухо, сухо и чеканно, как пальцами кто-то щелкает у лица — не уплывай, не засыпай, соберись.

— Да.

Плисецкий смотрит.

— Да, блядь. Мне нравится. Он хорош. Вы нихрена не помогаете.

Подзатыльник бодрит, но не слишком.

— Следи за языком, Юра. Ту же самую мысль можно выразить намного лучше. Тебе никто не поможет, и ты знаешь, почему.

— Не знаю. Объясните.

Лилия убирает планшет в сторону.

— Виктор выбрал его потому, что он лучше катается. Катается он лучше потому, что знает, как надо.

— А я, типа, нет?

— А ты — нет. Иначе бы не спрашивал меня.

— А вы знаете, как надо?

— Ты наверняка слышал это много раз, — Лилия складывает худые руки на груди. — От Якова. От Виктора. От разных людей. Надо знать, для кого катаешься.

— Кататься для себя — так плохо?

— Нет. Кататься для себя невозможно. Значит, просто не нашел, для кого.

— А Кацудон — нашел?

— Как видишь. Не видишь — пересмотри еще раз.

— То есть, у меня просто нет того, кого я, типа, сразить должен? Я же старался угодить Виктору!

— У тебя нет любви. Без любви нельзя кататься.

— Без ног нельзя кататься, — Плисецкому хочется орать и швырять стулья. Как его заебала эта любовь. Есть она — жизнь дерьмо, нет ее — нихуя не легче.

— Если ты пытаешься вызвать у меня чувство вины за твое сегодняшнее состояние, то напомню, что моего интереса здесь меньше всего.

— Да? — Плисецкий пожалеет об этих словах. Как-нибудь потом. — Правда? А мне вот кажется, что наоборот, интерес есть, дохуя его, иначе зачем вам такой гемор, еще один ребенок Якова, вас ведь это бесит!

— Тебе кажется, мальчик, — Лилия медленно поднимается и поправляет халат. — А теперь — пошел вон.

— Куда? — Плисецкий теряется. Он еще не жалеет. Еще нет. Лицо горит.

— Действительно, некуда. И нечем, — Лилия несильно толкает его в грудь и он валится на постель. Сверху в пузо прилетает планшет, и Плисецкий орет, как потерпевший. Метка горит. — Ноги ведь убились. Как мне тебя еще погнуть, ребенок, чтобы ты еще и молчать научился?

Плисецкий хватает ртом воздух, смотрит на старую жабу снизу вверх — и молчит.

— Уже лучше, — Лилия поднимает бинт и наматывает его на худенькую руку. Как профессиональный боксер. — Завтра после обеда жду в студии. Яков тебя привезет. И я помню, что завтра воскресенье.

— Я же не жалуюсь, — Плисецкий пытается сесть и решает, что лучше лежать. — Мне все нравится. Правда.

— Так не бывает, — Лилия устало наклоняет голову, и до Плисецкого впервые доходит, какая она, на самом деле, старая. — В балете нельзя быть довольным всем. Если тебе все нравится — ты умерла.

— Я-то не балерина.

— То-то и оно, мальчик.

— Стойте, — Плисецкий все же садится. Пузо взрывается, ноги как будто Айболит присобачил — степлером. — А Кацуки балерина, что ли?