New born (СИ)

- Где именно этот ящик? – деловито спрашивает он у продолжающего судорожно кашлять Оушена.

- В правом дальнем углу, под тахтой. Там… все в огне. Стой, какого черта ты…

Закутав шарфом голову и часть лица, Бен хватает ополовиненное ведро с грязноватой водой и опрокидывает на себя. А потом ныряет в дымное облако, выползающее из-за дверей подсобки. Он тут же слепнет и глохнет – глаза приходится прикрыть, чтобы спасти их от дыма, вокруг треск пламени, горящих и рушащихся деревянных конструкций и нестерпимый жар, что наводит на мысли об адском огне. Он движется почти наощупь, периодически обжигая вытянутые вперед ладони и каким-то шестым чувством определяя направление. Расстояние тут всего каких-то несколько шагов, но каждый шаг это тяжкое испытание. Сорвав полыхающее одеяло с деревянной тахты, что служила спальным местом для круглосуточно дежурившей здесь охраны, Бен отбрасывает его в сторону и, опустившись на корточки, лезет под нее, туда, куда еще пока что не добралось пламя. Потолочная балка, что проносится в сантиметрах от его головы, остается почти незамеченной; подхватив ящик, по счастью, небольшой и не особенно тяжелый, Бен прижимает его к груди, будто младенца. Путь назад занимает секунды; ощущая, как загорается на нем одежда сразу в нескольких местах, Бен, подобно выпущенной из ружья пуле, вылетает из подсобки с максимальной скоростью, на которую он только способен, и, отбежав на безопасное расстояние, аккуратно ставит ящик на землю. Словно в тумане, он видит свои трясущиеся, почерневшие пальцы, которые судорожно ощупывают ящик, проверяя его целостность, слышит голос Оушена как будто издалека. Сильный толчок вдруг сшибает его на землю; накинутая на него болотного цвета ветровка заслоняет подернутое дымной пеленой небо. Он не ощущает боли; досадливо сбрасывает с себя окутавший его предмет одежды, глядит вверх на поднимающиеся к верхушкам сосен клубы черного дыма, глядит неотрывно, не мигая. Дым живой, разумный, обладающий волей, коварный. Страшный. Страшнее всего, что ему приходилось видеть в жизни. Вокруг суетятся люди, звучат голоса, тянется по опаленной траве брезентовая кишка пожарного шланга, но ему не хочется ни участвовать в происходящем, ни вообще шевелиться, лишь лежать и глядеть на черный дым, уползающий все выше.

- Да пошел ты, - бормочет Бен, - Пошел ты к Дьяволу!

Потолок над головой, отделанный квадратными плитками цвета кофе с молоком, слегка плывет, а свет лампы кажется тусклым. Где-то шумит вода, и сквозь полудрему Бен вспоминает, что Джон пошел принимать душ, уступив ему ванну. Им обоим, несомненно, требовалась помывка, а одежду пришлось просто-напросто выбросить. Шум воды резко затихает; Джон выходит из душевой кабинки, наспех вытирается, потом обматывает полотенце вокруг бедер. Шагнув к ванне, наклоняется, тревожно вглядываясь в лицо Бена, который, кажется, задремал, пристроив забинтованные ладони и предплечья на слегка изогнутых бортиках.

- Эй!

Легкое прикосновение к плечу, и Бен вздрагивает, взбаламучивая белоснежную шапку на поверхности воды, садится прямо, ошеломленно хлопая глазами. Пузырьки мыльной пены застряли в его взъерошенных намокших волосах, придавая ему слегка комичный вид, и в другой ситуации Джон не упустил бы случая его подразнить.

- Что… что случилось?

- Ты намочил свои повязки.

- Это ерунда, - Бен слегка морщится, - Алекс их поменяет, она умеет.

- Да я и сам умею. Знаешь…, - поколебавшись секунду, Джон продолжает, - тебе будет сложно… ну, справится самому. Может, я помогу?

Бен съеживает плечи. Он всегда ненавидел такие вещи. И дело даже не в застенчивости, можно подумать, Джон не видел его голым. Дело в ощущении собственной абсолютной беспомощности и беззащитности. Одежда всегда придавала силу и статус, без нее он ощущал себя насекомым. Но сейчас, кажется, у него нет выбора.

- Ладно. Не обращай внимания если я… Впрочем, неважно.

Все, в итоге, получается вовсе не страшно и не мучительно – сперва, Джон моет ему голову, поливая из кувшина, потом осторожно берет за локти, ставит на ноги и бережно смывает с него мягкой губкой хлопья пены. Ополоснув, набрасывает на плечи большущее махровое полотенце и помогает перебраться через бортик ванны. Бен вздрагивает, плотнее запахивает края своего временного одеяния. Кажется, его слегка знобит; глаза у него больные и мутные. Он глядит снизу вверх, протягивает вперед левую руку, где кончики пальцев не скрыты бинтом как на правой, касается груди Джона, слева, чуть ниже ребер. Слепо ощупывает, будто пытаясь что-то отыскать.

- Ты помнишь, как я убил тебя в первый раз? Выстрелил… вот сюда, - у Джона подрагивают губы, он медленно, будто в полусне, качает головой, - Правда не помнишь? Я убивал тебя дважды. Второй раз я накинул тебе на шею шнур и задушил. Это было… Или не было?

Его ощутимо пошатывает, и Джон крепко и бережно обхватывает его за плечи.

- Я не помню… ничего такого. Зато помню, как я убил тебя. Вернее, дал умереть.

Несомненно, он знал. Наверное, с самого начала. Ну, может, не знал, но догадывался. Хотя, после той ночи, когда они с Генри… он бы мог сказать «у них был секс», но это звучало как-то… банально и слегка глуповато, да и сексом это было сложно назвать, просто подростковая возня какая-то, в общем, после той ночи для него уже не имело значения, кто такой на самом деле Генри Гейл. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы Саид и остальные, кто отправился на поиски доказательств, нашли тот злополучный аэростат и могилу умершей жены. И тогда Генри сможет, наконец, покинуть эту чертову каморку, он уже, наверное, забыл, как выглядит небо и солнце. Пожалуй, Локк был близок к тому, чтобы просто его отпустить, невзирая на последствия. Даже если то, что с ним творилось в последнее время, было сумасшествием, то Джон с радостью согласился бы окунуться в это состояние еще глубже. Он не смог бы точно зафиксировать момент, когда это началось, а началось это внезапно, и времени от начала его безумия до осознания факта его наличия прошло совсем немного. Явление накатывало стремительно и неотвратимо – в какой-то момент он поймал себя на том, что когда Генри Гейл глядит на него своими глазищами инопланетянина, склонив голову на бок, он заворожено замирает, у него пересыхает во рту, а язык прилипает к гортани; он думает о том, как плавно линия его шеи переходит в плечо, представляет, каково прикасаться губами к этому месту, и какой он весь необычный, неправильный, жалкий, трогательно беззащитный и одновременно загадочный, чертовски проницательный, слегка пугающий, постоянно сбивающий с толку неожиданными вопросами и комментариями, не похожий ни на кого, с кем у Локка случались романы, или одноразовый перепих. Ближе всего его состояние походило на наркотическую зависимость – однажды вкусив сладость отравы, он уже не мог от нее отказаться.

Его подозрения одновременно укрепились и пошатнулись после инцидента с кнопкой, когда Генри, сперва, спас его, придавленного дверью шлюза, вместо того, чтобы попытаться бежать, а потом, когда все закончилось, умолял не дать пустить его в расход, замолвить за него словечко. И Джон пообещал, а потом, не удержавшись, склонился и прижался губами к его рту, ощущая вкус дыни на его губах и несмелое ответное движение. Его точил червячок сомнений по поводу того, что он, возможно, принуждает Генри к физическому контакту, пользуясь его положением пленника, но, в конце концов, все это скоро должно было разрешиться, и тогда можно будет выяснить, что тот чувствует к нему на самом деле.

И да – в данный момент он ненавидел Саида за его дотошность. Ненавидел Саида, ненавидел весь мир и ненавидел себя. Глядя, как разительно меняется лицо пленника после разоблачения, как он, буквально на глазах превращается в совершенно другого человека, будто сползает маска, он ненавидел и его тоже. И он стоял у двери каморки, слушал доносящиеся оттуда звуки, в красках представляя себя, что именно там происходит, и пытался культивировать в себе эту ненависть, взлелеять обиду за обман, за насмешку над его чувствами. И, погрязнув в бесконечной, эгоистичной жалости к самому себе, он даже не заметил, как началась суета, как Анна-Люсия, выскользнув из-за двери, обронила на ходу, что срочно бежит за Джеком, не понял, что конкретно произошло.