Мелания (СИ)

Она фыркает, как будто считает это смешным. Как будто не это убивало Микки все эти годы, когда каждый считал, что его младшая сестра и парень – черт, Йен, его Йен! – в конечном итоге оказались вместе. Этот мир – настоящая куча дерьма, и Микки хотелось бы, чтобы у него хватило духу сказать им правду и не сдохнуть за эту правду.

Он знает, что если бы он и Йен сбежали вместе, эту новость восприняли бы совсем не так, как историю про Йена и Мэнди. Их бы не оставили в покое и преследовали бы, пока не сломали бы им жизнь. Впору возненавидеть мир, в котором натуралам так чертовски повезло.

- Ну, люди не знают всю гребаную правду, – признается Мэнди.

И Микки не знает, как на это реагировать. Он определенно знает правду. И она тоже, или, как минимум, думает, что знает, в любом случае, она знает достаточно. Он ждет, когда сердце снова начнет биться, и перед тем как продолжить, смотрит вниз – на ребенка, который мирно спит. Может быть, взгляд на девочку делает его достаточно смелым, или то, что прошло два чертовых года и он сильно повзрослел, а может, все дело в том, что ему больше нечего терять.

- Это здорово – знать наверняка, что вы вместе, – говорит он Мэнди. – Когда-то вы были для меня самыми близкими людьми на свете. Я бы не хотел, чтобы рядом с любым из вас был кто-то посторонний, лучше, когда вы присматриваете друг за другом.

Он знает, что Мэнди не ожидала от него таких слов. Он никогда не говорил, как много Йен значит для него, возможно, она догадывалась, но не знала наверняка. Он также не признавался, как много она значит для него, но уж это Мэнди должна была понимать.

- О, – произносит она, – хорошо.

И больше ничего. И неважно, даже просто слышать ее голос после всех этих лет – это здорово. Микки немного не по себе, его все еще потряхивает после упоминания Йена, и он едва сдерживается, чтобы не психануть, но это все равно здорово, охуенно здорово – разговаривать с ней.

- Ну, расскажи мне о своей дерьмовой работе, – говорит он.

И она рассказывает: о своем боссе, который настоящая дырка в заднице, о прикольных поварешках и кофемашине, которая слегка бьет током, если включить ее одновременно с посудомойкой, и о прочих пустяках. Не важно. Ему не хватало ее болтовни. Он вообще мало с кем общается в последнее время, но даже если у него и было бы с кем поболтать, Мэнди это Мэнди.

- О, черт, мне надо бежать, – внезапно произносит она на середине рассказа о том, как она впечатала голову ее менеджера в прилавок, за то, что тот домогался ее соседки по квартире. – Было здорово поболтать с тобой, придурок.

- Ну, давай, пиздуй, куда там тебе надо, – отвечает он и улыбается, слыша ее смех. – Ты позвонишь еще?

Но она уже повесила трубку.

И только тут он понимает, что забыл рассказать про ребенка. Ладно, Мэнди далеко, так что ее это не касается. Скорей всего, ей было бы по фиг. Он пожимает плечами, в этот момент малышка открывает глазки и морщит личико, собираясь зареветь. Он вздыхает, кидает телефон на диван, подхватывает ребенка и идет на кухню.

Весь вечер, пока он занимается своими обычными хлопотами, смотрит за ребенком и старается не думать ни о чем, он чувствует какое-то странное беспокойство. Микки размышляет о Мэнди и ее новой жизни, о том, что она появилась на свет из такого же дерьма, что и он, однако сумела каким-то образом вырваться из этого ада.

Понятно, у нее квартира с четырьмя соседями, работа в ночную смену в дерьмовой забегаловке и нет даже аттестата. Но по телефону она не казалась озабоченной этими обстоятельствами. Она звучала счастливо.

Девчонка никак не хочет засыпать, и у Микки слипаются глаза к тому времени, когда он наконец-то ее укладывает. Он ворочается в своей кровати и пытается уснуть, прислушиваясь к тихим звукам ее дыхания и игнорируя все остальные, но у него не получается – это странно, ему кажется, что он слышит, как бьется его сердце, внезапно слишком громко. У него такое впечатление, как будто стены надвигаются на него.

Он вдруг осознает, в каком крохотном мирке живет. Микки никогда не уезжал из Чикаго и, если не считать заключения в колонии для малолеток, он всегда жил в этом доме и в этой комнате. И ее стены никогда не давили на него, до сегодняшнего дня.

У него вдруг случается приступ клаустрофобии. Такое чувство, будто он заперт в этой комнате, и это практически сводит его с ума. Это не намного хуже того, как он обычно чувствует себя в этом несчастном доме, но это – другое. Что-то новое, пугающее. Ох, черт. Это делает его и без того ебанутую жизнь еще более ненормальной.

Он так и не засыпает, проворочавшись всю ночь.

========== Часть 5 ==========

Микки было семь лет, когда его тетя Рэнди вернулась в Чикаго. Она жила в Филадельфии еще до того, как он родился, и, честно говоря, Микки не слышал о ней до тех пор, пока она не возникла на пороге их дома, утверждая, что она сестра их отца. Микки не хотел ее впускать, пока к двери не подошла мать и не подтвердила это.

Годы спустя Микки узнал, что Рэнди вернулась в Чикаго лишь потому, что ей поставили диагноз «рассеянный склероз», и ей захотелось быть поближе к семье. С какого перепуга кто-то серьезно больной захотел вдруг быть поближе к Милковичам, которых сложно было назвать заботливой, сплоченной семьей – этого Микки никогда не мог понять. На самом деле, в их семейке каждый был сам за себя, и, по мнению Микки, Милковичи скорее вгонят в гроб, чем помогут выздороветь.

Тем не менее Рэнди посчитала правильным вернуться, а Терри воспользовался тем, что она поселилась в двух кварталах от них, и сбагривал ей его и Мэнди при первой же возможности. После того, как умерла их мать, а Терри попал в тюрьму, Мэнди пару лет жила у тетки. Микки тогда пришлось остаться с братьями, и даже провести пару недель в приюте, пока один из дядек не забрал его оттуда. Микки завидовал Мэнди, хоть и не признавался в этом, однако навещал ее так часто, как мог.

Несмотря на то, что у Рэнди был непростой характер, она по-своему любила ребят. Кормила их фастфудом, разрешала смотреть по телевизору все подряд и не ругалась, если они были слишком шумными – до тех пор, пока они снабжали ее пивом по первому требованию. Однако не эту вседозволенность любили они, а теткины рассказы. Особенно о том, почему ей не нравится Чикаго.

Она рассказывала замечательные истории о Филадельфии: какие у нее были там друзья, какая крутая у нее была квартира, с великолепным видом из окна и горячим водоснабжением. Не то, что эта выгребная яма, как она называла дом, арендованный ею в Чикаго. Или о том, какая чудесная в Филадельфии погода – зимы гораздо мягче и всегда тепло, даже когда солнца не видно. Она рассказывала чертовски много о своей жизни там, о том, как она находила приключения на свою задницу, как она веселилась со своими друзьями и их детьми. Мэнди и Микки никто никогда так не развлекал.

Однажды ночью они устроились на двуспальной кровати в одной из пустующих комнат в доме Рэнди – валялись, обнявшись, под старым покрывалом, а потом сделали палатку из простыней. Они уселись по-турецки, лицом к лицу, в желтом свете фонарика, который где-то раздобыла Мэнди, закутавшись в одеяла с головой, как будто их только двое в этом мире и ничего вокруг не существует: ни неонового света уличных фонарей, который проникает в комнату через окно, ни воя сирен, ни пьяных воплей на улице. Микки стащил с кухни печенье и сделал вид, будто собирается съесть его сам, но потом разделил на двоих, отдав большую часть Мэнди.

- Мик? – сказала Мэнди, пока он слизывал начинку с половинки печенья и старался ни о чем думать.

- Чего тебе? – буркнул он в ответ.

- Когда мы вырастем, то сможем уехать в Филадельфию?

Микки вспомнил все теткины истории: о развлечениях местных ребятишек, о милых и приветливых людях, которые там живут. Вспомнил, как светлело ее лицо, когда она рассказывала о своей прошлой жизни и о том, что никогда не видела таких счастливых лиц у кого-либо из своих соседей.