Мелания (СИ)

- И какого хера я теперь должен делать с ребенком, чувак?

- Чё? – отвечает Тони, а потом замолкает – мать его растак, он действительно не понимает, о ком идет речь! Микки говорил это раньше и может повторять снова и снова: его братцы, все как один, долбанные говнюки.

- Твой ребенок, урод! Маленькая спиногрызка, которую ты оставил у меня месяц назад.

- Ах, ну да! Вот дерьмо! – восклицает Тони. – Слушай, парень, пусть она побудет у тебя? До тех пока я не выйду, или пока ее злоебучая мамаша не вернется, короче, кто первый…

- Пошел ты, – отвечает Микки, но Тони, кажется, не слышит его.

- Спасибо, мужик, – говорит он, вместо того, чтобы предложить другое решение или другого человека. – Я буду тебе должен.

Тони вешает трубку до того, как Микки удается узнать что-нибудь еще: в какой тот тюрьме, за что. Кто на самом деле эта злоебучая мамаша ребенка. Как зовут чертова ребенка. Было бы неплохо все это знать.

Он впечатывает трубку в аппарат с такой силой, что слышит треск пластмассы. Проводит руками по волосам, по лицу и бормочет «пиздец, ебанный пиздец», размышляя, какого хера ему делать дальше.

Он не возьмет этого ребенка. Это просто невозможно. Он Микки чертов Милкович, у него своя жизнь, он не может оставить этого чертова ребенка. У него нет ни одной причины хотеть оставить этого чертова ребенка. Такое не для него, ему этого не нужно.

Потом он смотрит вниз – малышка все там же, в своей переноске, пинает воздух крохотными ножками в носочках, в пухлых ручонках латунный кастет. Она смотрит на Микки и улыбается, так широко, что он видит все три крохотных молочных зуба, веснушчатый носик морщится, голубые глаза сияют.

Микки думает: «чтоб я сдох».

========== Часть 4 ==========

Лето проходит в липком тумане фруктового мороженого, солнечных лучей и двенадцати часовых рабочих дней, и раньше, чем Микки успевает это осознать, к ним подкрадывается осень.

Ребенок все еще с ним.

Он, если честно, не знает, что чувствует по этому поводу. Все просто случилось, и не о чем тут говорить или раздумывать. По крайней мере, он старается.

Микки никогда не хотел иметь ребенка, и по-прежнему не хочет этого. Он совершенно не хочет воспитывать девчонку, но и не может допустить, чтобы ее забрали в приемную семью, уж он-то на собственной шкуре испытал, каково это. Так что она с ним – до тех пор, пока не найдется вариант получше.

По крайней мере, это то, что он говорит другим.

А правда – что ж…. Правда в том, что она улыбается только ему. Правда в том, что иногда она просыпается посреди ночи и засыпает снова только у него на руках. Правда в том, что с тех пор, как Мэнди выросла и уехала, Микки никогда не чувствовал себя настолько нужным кому-то, да и Мэнди никогда особенно не нуждалась в нем.

Правда, в том…

К черту, какой смысл врать самому себе – Микки нравится заботиться о ребенке, и ему кажется, что по каким-то чертовым причинам малышке нравится, что о ней заботится именно он.

Что-то в его голосе успокаивает ее. Он не может этого понять, потому что никто и никогда не находил в нем ничего успокаивающего. Но когда она капризничает и не хочет спать, он разговаривает с ней, и это помогает. Он делает свой голос немного мягче, тише, ниже, чем обычно, и рассказывает ей истории – о своей жизни, потому что других Микки не знает. Это означает, что он разговаривает с ней о тех вещах, о которых не говорил никогда и никому.

Она смотрит на него из колыбельки своими невозможными голубыми глазами и сосет пустышку с таким видом, будто все понимает. Может быть, именно тот факт, что на самом деле она не понимает ни слова, делает его настолько откровенным. Он произносит вслух то, в чем боялся признаться даже себе, не то что поделиться с кем-нибудь посторонним.

Он говорит ей: у меня стоит на парней, и знаешь, был один пацан, он до сих пор снится мне по ночам, потому что этот гребаный педик разбил мне сердце. Он говорит о россыпи веснушек, сияющих рыжих волосах и глупой открытой улыбке, об их не-свиданиях и о том, как ему было хреново в каждую секунду его жизни, которую он проводил с другими людьми.

Он признается ей: я убил своего отца – и она не отворачивается от него.

Поскольку он не знает точно, когда родилась малышка, первый день рождения они празднуют через полгода после ее появления в доме. Микки покупает шоколадный кекс и не обижается, когда большую часть она размазывает по его одежде. Линда дарит ей пару костюмчиков, отвратительно розовых, но зато отлично сидящих на ней, Светлана присылает открытку на русском языке, с вложенной внутрь измятой 10-ти долларовой купюрой. Микки тратит эти деньги на мишку Тэдди, который однажды попадается им на гаражной распродаже по дороге в парк. Он бордовый, мягкий и только самую малость потрепанный, в футболке, явно самодельной, с надписью «Металлика». Девчонка обожает его.

Две недели спустя день рождения у самого Микки. Он не празднует.

На следующий день он получает СМС от Мэнди.

[Окт. 31.15-17.43 – отправитель: Мэнди]

все еще жива

с 20-ти летием.

Это больше трех слов, которые Микки обычно получает от нее, и он относит это письмо к категории «подробных». Мэнди присылает сообщения с одного и того же номера, раз в несколько месяцев давая ему знать, что с ней по-прежнему все в порядке, но она игнорирует его ответы, так что он давно перестал ей писать. В этот раз, однако, по непонятной причине, он отвечает – спрашивает, где она.

Точнее, он пишет:

[Окт. 31.15-17.52 – кому: Мэнди]

все братья в тюрьме. Игги – 1 год, Тони – 3, Никки – 25. я по-прежнему дома, где ты, твою мать?

Она не отвечает целые сутки. Микки кормит ребенка ужином, укладывает в кроватку, спит, просыпается следующим утром, готовит им завтрак, идет на работу, возвращается с работы шесть часов спустя, дает девочке ее ужин, купает ее. Они сидят вместе и смотрят телек, Микки пытается убедить себя, что совершенно точно не тащится от мультиков больше, чем его подопечная, да-да, не больше – и в этот момент раздается телефонный звонок.

Он колеблется. Ему уже давно никто не звонит.

На другом конце провода голос Мэнди.

- Как жизнь, долбоеб? – говорит она, как ни в чем не бывало, словно позабыв про последние два года, когда только случайные СМС давали ему знать, что она не умерла. Если бы она была здесь, он бы ей вмазал, выкрутил бы ей соски, заорал бы ей прямо в лицо. Но сейчас он просто чувствует облегчение, услышав наконец-то ее голос.

- Сучка, – отвечает Микки, и она смеется. – Где ты была, твою мать?

- То тут, то там. Можешь не пытать меня, я не собираюсь говорить, где я.

Они молчат. Конечно, Микки не ждал от нее откровений, но все же…

- Ну и, – произносит он, чувствуя себя немного неловко, хоть это и глупо – это же чертова Мэнди, он отмывал ее волосы от блевотины, видел, как она писает и однажды потерял ее в три часа ночи в салоне видеоигр, он не должен чувствовать себя неловко, разговаривая с этой маленькой засранкой. - Как ты?

- Нормально, – Микки слышит, как она улыбается. – В любом случае, лучше, чем раньше. Это клево, быть от всего этого подальше, понимаешь, о чем я?

- Откуда мне знать, – огрызается он. На самом деле он уверен, что не может быть ничего плохого в том, чтобы вылезти из здешнего дерьма, и потому не спорит. – Ну, рассказывай, ты окончила школу? Нашла работу? Есть у тебя какие-нибудь друзья или еще кто?

- На школу я забила, работаю в закусочной. Не слишком круто звучит, к тому же у меня ночные смены и униформа, сука, колючая, но это лучше, чем ничего. Ну, и я снимаю квартиру кое с кем.

- Да что ты?

- Ну. Блин, короче, я живу с Йеном. Мы вроде как вместе сбежали тогда, пару лет назад.

- Я так и думал, – отвечает Микки и сам понимает, как жалко это звучит. Горло точно сжимается, по телу пробегают мурашки, живот сводит судорогой – так всегда случается, когда кто-то упоминает Йена. – Вы, ребята, исчезли в один и тот же день, и я думаю, все поняли, что вы сбежали вместе. Слились отсюда. Съебали на хуй.