Второй шанс (ЛП)

Вернувшись внутрь, я вновь посмотрела на странную единорожку. Она, в свою очередь, взглянула на меня.

— Тоже не спится? — прошептала я, взглянув на Скотч. Пони-гибрид пожала плечами.

— Не любишь разговаривать?

Она продолжала смотреть на меня. Слегка удивившись, я улыбнулась и сказала:

— В тебя что, зебра вселилась?

Она угрюмо глянула на меня, и выдохнула крохотную струйку огня в моем направлении.

— Ладно. Приятно было поболтать.

Она снова опустила голову рядом со Скотч.

Я вернулась в комнату. Там по-прежнему лежал матрас, и меня очень сильно тянуло к нему. Приляг, сдайся, отступись… я хотела этого. Я подвела Дасти, Священника, и саму себя, дав Сангвину уйти. Почему я не попыталась взять с тобой П-21? Почему я просто не вернулась за сумками? Не сказала чего-нибудь, чтобы он убрал оружие от Сонаты? Вопросы все появлялись и появлялись, мне хотелось кричать от этого. Я посмотрела в зеркало. На себя.

Я испытывала глубочайшее отвращение. Не к себе, что довольно странно, а к своей кьютимарке. Дама и туз. Что это значило? Что мне не хватало трех карт для победы? Что я была куда искуснее с карточными трюками? Каков мой особый талант? У меня должна быть кьютимарка мертвого пони… нет… мертвой кобылки, разорванной надвое. Это бы мне идеально подошло. Хотя нет, все и так сходится: даже моя кьютимарка была очередным промахом. Я не заслуживала ее. Она мне совсем не подходила, и я ненавидела ее.

Я услышала одиночный приглушенный стук в углу и подпрыгнула от неожиданности. Я посмотрела на контрабас Октавии. Должно быть, когда я закрыла дверь, он сдвинулся и стукнул о стену. Я медленно подошла к нему, и нежно провела по струнам. И я словно почувствовала, как мое сердце, ну или та механическая штуковина, которая у меня теперь была вместо сердца, затрепетало в ответ. Еще одна струна. И еще. Я ничего, по сути, не играла, лишь глядела на колеблющиеся струны. Я медленно поднялась и взяла смычок, по — прежнему держа его так, как раньше, когда еще была целой пони. На секунду я коснулась щекой головки грифа, а затем начала играть.

Я не играла какую-то определенную мелодию, а просто позволяла нотам взлетать и опадать, что звучало очень даже неплохо. Это была печальная музыка, и она идеально подходила к ситуации. Я представляла себе Октавию серьезной пони. Вычурной. Как помесь П-21 и Вельвет Ремеди. Я представляла, как она практиковалась, так же как я сейчас. Нравилось ли ей это? А может, она все это ненавидела? Нет… Я улыбнулась сама себе. Она могла ненавидеть строить на музыке карьеру, но она бы никогда не стала ненавидеть музыку.

Закрывая глаза, я представляла себя на сцене, перед тысячами пони. Иногда одна, когда каждая нота была ясно слышна и внимательно анализировалась. А иногда вместе с остальными, когда все звуки сливались в единый энергичный поток. Думаю, Октавия предпочла бы сыграть вместе с остальными. Я помнила, как богато и великолепно этот инструмент звучал вместе с Лакуной, Медли и… Священником.

Я остановилась и схватилась за контрабас так, словно он был единственным, что поддерживало меня в вертикальном положении. В принципе, так оно и было. Гладкое дерево под моей щекой было теплым… Как же мне было больно… Я не просто все запорола… Я проиграла. Но ведь ценой победы могли быть две жизни, не одна. Могла ли я себя этим успокоить? Должна ли? Я почувствовала растущее желание отложить инструмент в сторону. Навсегда. Можно отдать его Искателям, они были бы благодарны. Но не мне. Не сейчас. Никогда.

Мое копыто соскользнуло, и контрабас издал протяжный тренькающий звук. Я всхлипнула, выпрямилась и снова подняла смычок. Я снова заиграла, представляя себе Октавию, играющую после того концерта, что загубил ее карьеру. Я представляла, как она играет для все меньшего и меньшего количества зрителей… Во все более малых и дешевых театрах… Пока, в конце концов, не осталась совсем одна, в своей крошечной квартире.

Смотрела ли она на себя так же как я сейчас, испытывая то же чувство провала и неудачи, глядя на свою кьютимарку? Столько усилий, времени и стараний, и все впустую? Думаю, она чувствовала все это. Думаю, она глядела на свою кьютимарку музыканта и испытывала то же отвращение, что и я сейчас. Злилась ли она? Плакала ли? Или упивалась этим тихо и спокойно? Как я?

Мне было любопытно, что она чувствовала, когда Рэрити нашла ее. Забытая и одинокая, Октавия определенно была рада любой помощи. Я представляла, как она уходит вместе с Рэрити, и вернувшись, изо всех сил пытается вернуть себе былую славу. Мотается туда — сюда от самого Фленка до особняка под дождем, пытаясь поймать попутную повозку как только могла. Не сдавалась. Потому что пока она играла, к нее была надежда. Она оставалась Октавией.

В те последние минуты, в ее квартирке во Фленке, когда радиация начала медленно отравлять ее, что она тогда играла? Я попыталась представить себе это, и мое копыто начало двигаться. Со струн слетела протяжная нота сожаления. За ней последовал низкий гул разочарования, омрачивший и без того печальный тон. И все же… все же… покой. Даже когда ее тело умирало, постепенно распадаясь на части… она чувствовала покой. А потом она аккуратно убрала свой инструмент, запечатала, легла и медленно умерла. Стоило стихнуть последней ноте, я поняла, что она будет вечно звучать в моем сердце.

— Не время сдаваться, — прошептала я, не зная точно откуда исходили слова. — Ты очень далеко зашла, и тебе предстоит пройти еще больше.

Я уставилась на свое отражение, на мою кьютимарку.

— Священник не хотел бы, чтобы ты была такой. Он не хотел, чтобы ты сидела тут в одиночестве, ненавидя себя. Ты знаешь, что должна делать… так что… поднимай свой круп и приступай, — сказала я собственному отражению, держа контрабас в копытах.

Но самое главное… как? Я поставила инструмент обратно в угол и вздохнула. Я хотела просто взять мешок драгоценных камней, залезть обратно в кровать, и поедать их до тех пор, пока не перестану вообще что-либо чувствовать. Ну вот, есть захотелось. Чуть позже, посасывая здоровенный алый рубин, я задумалась, любит ли Спайк рубины так же как я.

Я выплюнула липкий, полурастворившийся рубин, и уставилась на него. Затем взглянула на дверь. А что если… не, это глупо. Это не поможет… не сработает… но все же…

Я поскакала вниз, закинув сумку с драгоценными камнями на плечо. Я осторожно выудила оттуда аметист и протянула его Прелести. Она скептически на него посмотрела, ее рог засветился, и фиолетовая кобылка левитировала его к себе. Она выглядела смущенной. Я надеялась, что это сработает. Я подняла свой полуобсосанный рубин и закинула в рот. Несколько секунд она смотрела на меня так, будто я сумасшедшая, а потом положила в рот фиолетовый камень. В тот же миг она выкатила глаза от изумления.

По-видимому, давать кобылкам вызывающие легкое привыкание штуковины и вправду очень эффективно! В другой жизни я вполне могла бы стать продавцом дэша, или типа того. Пару камней спустя она пошла за мной наверх, в мою комнату.

— Итак… Прелесть… Можем мы поговорить?

Она посмотрела на меня своим смущенно — недоверчивым взглядом.

— В смысле… ты умеешь говорить? Ты вроде понимаешь меня, так что…

Она проглотила изумруд, который жевала все это время, и ответила на удивление нежным голосом.

— Да. Я говорю.

— Так… как Сангвин превратил тебя в… это? — спросила я, указав на нее копытом. Она отступила от меня, нахмурившись. Я подняла копыта.

— Не то чтобы с тобой что-то не в порядке. Я просто хочу узнать, как это случилось.

Это достаточно ее успокоило, и она расслабилась.

— Родилась больной. Плохие кости. Док сделал меня полудраконом чтобы мне стало лучше. Пони думали, что я урод. Ввязалась в драку. Док меня усыпил, — Она посмотрела в окно. — Разбудил… сказал что я должна помочь ему… сказала нет… он сказал что снова сделает меня нормальной пони.

— Что ж… это было весьма любезно с его стороны, — сказала я, но она вновь посмотрела на меня угрюмо. — То, что он спас тебя, я имею в виду…