Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Юра, из меня тренер, как из говна пуля, дорогой мой.

Юри смотрел молча, то на меня, то на него, кусал губу и морщил лоб, что-то явно соображая.

Если бы я не знал его, я бы заподозрил, что это решительность.

Не знаю, что там у них тогда стряслось, но Плисецкий сделал за несколько минут то, чего я за две недели не смог. Он раскачал Юри. Юри… волновался.

Ну, волновался-то он, положим, всегда.

Но что-то определенно поменялось.

Интересно. Нас, выходит, подстегивает заведомо неравная конкуренция.

Учтем.

Учтем обязательно.

Юрка остался, тут же начав наводить свои порядки. Я был уверен, что его, еще более громкого, беспардонного и нахального, чем я, выпнут отсюда в два счета.

Но его бережно упаковали в зеленую юкату, отмыли в горячей ванне, накормили от пуза и предложили располагаться в комнате, смежной с моей. Также отвесили до ужаса привязчивую кличку «Юрио», сделав его пребывание тут несколько легче для нас всех, и вообще с почестями пригласили оставаться, на любой срок.

Сроки горели, между прочим, я выслушал двадцатиминутную проповедь Якова и поклялся, что через неделю верну ему Юрку — с собой в комплекте, если будет надо.

Это была первая, наверное, здравая мысль за долгое время, продиктованная именно холодным расчетом.

Юрка опять, сам того не подозревая, мне помог.

Лучшего контраста просто не существовало — яркий, импульсивный, возмутительно талантливый, ему все давалось легко до зеленой зависти всех вокруг, Юрка подходил идеально, чтобы показать Кацуки, в каком он болоте.

Если Мари не врала, и он действительно меня боготворил, если он жил катанием — то он сделает все, чтобы Юрка отвалил, а я остался.

Просыпайся, спящая красавица.

Я знал, что так дела не делаются. Я догадывался, что именно неудача на самом первом этапе карьеры загнала Юри в такую яму.

Я, по сути, загонял его только дальше.

Но кто не рискует, тот не пьет. Вообще. А я в те дни просто охуительно много пил.

И рисковал, кажется, всем.

Я был бы в выигрыше в любом случае, у меня и так, и так был бы ученик с наибольшим потенциалом, но при этом чувство, что правильный выбор был только один, а неправильных — дохуя, взялось откуда-то, причем незванно и посреди ночи.

Я просто сел в постели, как будто меня кто-то толкнул.

В голове играла музыка — моя, «Будь ближе», меня тошнило от нее еще на стадии подготовки прошлого Гран-При, но теперь — в особенности.

Подбирая ее, я также переслушал до черта разных версий и обработок, мелодия была очень выигрышная, ее можно было крутить и так, и эдак, не повторяясь. Более того, некоторые ее аранжировки были просто полной противоположностью друг другу.

Глаза слезились, меня ослепило откуда-то из угла — экран ноутбука горел, я забыл его выключить. Ногу противно тянуло, это началось еще утром, когда ввалился Юрка, и теперь разболелось уже ощутимо.

Может, их обоих поставить катать мою программу? И сравнить ощущения?

При одном и том же исходном наборе они выдадут разное, и я решу…

«Не пизди хотя бы себе», — произнес кто-то в голове отвратительным голосом.

Я знал, что Юри выиграет в этом случае с вероятностью в девяносто процентов. Он мог.

Юрка… при всем, что в нем было, чего-то в нем не было. Может, он банально был еще маленький. Я сам был слишком взрослый, слишком… да, блядь, старый, слишком усталый для своей же программы. А Юри — в самый раз. Где он это взял, где выстрадал, — а черт разберет.

Я отложил идею на потом.

Наутро идея вернулась с кирпичом и приложила меня по голове.

Можно не делать одну и ту же программу.

Наоборот — дать диаметрально разные. Противоположные. Такие, какие никто бы не додумался поставить рядом. Которые дополняли бы друг друга. Идеально.

Такие, какие никто бы не додумался дать именно Юри и Юрке.

Я додумался. Осталось завернуть покрасивее.

Покрасивее то ли получилось, то ли не получилось совсем.

Юрка орал, как невменяемый, в общем, был верен себе, и чем громче он орал, тем больше я убеждался, что правильно сделал.

Пронаблюдав все утро, как Юрка хищно жрет шпинат с рисом, и как Юри аккуратно переставляет тарелки и заботливо подкладывает ему и мне чистые полотенца, я чувствовал себя злым гением.

Давно такого не чувствовал.

Юрка мог все, поэтому лучше всего было дать ему максимальную нагрузку. Программа на его музыку была блестящей технически, она брала именно сложностью и порядком элементов, выставляя его юную гениальность напоказ. Артистичность в этом случае становилась просто непосильной, казалось бы, для Плисецкого задачей — мало было просто заставить социопата изобразить трепетную монашку. Надо было, чтобы получилось убедительно, внятно, пронзительно.

Такие номера брало большинство, их ставили на конец списка, это было как финальная песня, медленная и идущая мурашками по коже — на такие песни выгоняют оперных див и детский хор, чтобы под самый занавес от зрителя ничего не оставалось.

Являясь заведомо выигрышным ходом в любом виде спорта и шоу, на практике это была каторга.

Такую свинью мне подложил Яков на моем первом взрослом чемпионате в Сочи — «Крылья Ветра». Половецкие Пляски Бородина в исполнении Сары Брайтман. Венок на голове. Развевающиеся волосы. Плавная, легкая, размеренно-самобытная вековая скорбь и вечная истерика русской души. Чтобы и сонно-спокойно, и навылет разом. Он, в общем, был тот еще козел, Яков мой. А я, в общем, был прекрасен.

И здесь — Агапэ, неизбывная, безграничная и безусловная любовь, скрытная, но отчаянная. Отличный дебют во взрослой группе для Юрки. Идеальный, если вывезет.

Ну и я просто хотел видеть его лицо. Хотел — и увидел.

И увидел я, что это было заебись. Юрка будто раздумывал, убиться ли ему самому о лед, или меня прибить.

Над Юри я додумывал, уже вбегая в зал. Программу для него вообще не пришлось придумывать. Я просто выехал на лед и посмотрел издалека на его лицо — бледное, взволнованное, на побелевшие костяшки, он сжал край бортика и подался вперед, чтобы видеть лучше, — и вспомнил, как он скользил вверх и вверх по шесту. Как пьяно смотрел в темный зал и расстегивал рубашку. Как облизывал покрасневшие губы.

«Эрос», помню, обработку с гитарой и кастаньетами, записал знакомый Якова, а точнее, Лилии, в Лос-Анжелесе. Мы послушали ее три раза и положили на полку, дозревать. Может быть, однажды…

Она была быстрее — шанс продемонстрировать гибкость и визуально сделать программу динамичнее. Она была ритмичнее — более простые прыжки можно положить в комбинацию и обыграть движения рук.

За руками мальчишки следили с особым ужасом, я призывно оглаживал грудь и бедра, щелкал пальцами, протягивал ладони к зрителю — иди сюда, бери всего, не стесняйся. Юрка и Юри покраснели абсолютно одинаково.

О, какая я сволочь.

Как многое может человек, если ему вовремя не дать желаемое.

Юри смотрел на мое лицо с недоверчивым потрясением, будто спрашивал: я что-то тебе сделал? Это личное?

Очень. Очень-очень личное.

Музыка сошла на нет, я постоял, восстанавливая дыхание, отбросил со лба волосы, все еще полный ощущения, что меня снимают, оценивают, раскладывают на части.

Юри молчал, глядя на меня во все глаза, так Маккачин еще иногда смотрел — что хочешь, Никифоров, только не в ванну.

Юрка не молчал, он что-то бормотал под нос, хмурился, не знал, куда деть руки. Наконец, видимо, заключив с собой сделку, выдал — по-английски, чтобы Юри тоже понял:

— Ты поедешь со мной в Питер и будешь делать, что обещал. На этих условиях я согласен.

Еще бы ты был не согласен, мелкий засранец. Я посмотрел на Юри.

Лицо у Юри было интересное. Губы в линию, глаза как плошки, кулаки сжаты до хруста.

— А ты, Юри? Условия?

Юри опустил голову и что-то пробормотал себе под нос. Юрка стоял ближе, поэтому повернул к нему голову с совершенно непередаваемой физиономией. Потом глянул на меня — вызывай, мол, скорую.