Там, на сухой стороне

Отец в изумлении посмотрел на меня:

— Доби, я и не знал, что ты умеешь так драться.

Я тоже взглянул на него:

— Я и сам не знал, пап! Он просто дал мне избить себя.

После ужина я следил за облаками, сгрудившимися вокруг горных вершин, и думал о той девушке, и пытался понять, кем она была для этих людей и что случилось, когда они вернулись домой.

— Вы ведь не думаете, что они на самом деле повесят своих? — спросил отец.

— Во всяком случае, не сразу, — спокойно ответил Чантри, — не сразу.

Мы уставились на него, но он, если и заметил, то не подал виду, и я поразился тому, насколько он сам верил в свои слова.

— Вы и в самом деле их повесите? — опять спросил отец.

Оуэн Чантри помолчал с минуту, а когда заговорил, голос его звучал глухо:

— Это молодая страна, и здесь еще мало белых. Но если когда-нибудь сюда придет цивилизация, если люди приедут сюда и построят здесь свои дома, им нужен будет закон. Люди часто думают, что закон — это набор запретов, но закон не должен быть таким, если не доводить его до крайности. Законы дают свободу, потому что они охраняют нас от жестокости, зверства и воровства.

В любом обществе — даже в самых диких шайках — есть свои законы, пусть даже страх перед главарем. Закон должен быть, иначе не будет ни безопасности, ни развития. Сейчас у нас еще нет четких законов. У нас нет ни полиции, ни шерифа, ни судьи. И до тех пор, пока все это не появится, кто-то должен бороться со злом.

Один человек был убит. Вы сами получили предложение уехать из этих мест. Но этой земле нужны такие люди, как вы. Вы сами, наверное, так не думаете, но вы — первопроходцы цивилизации. Вслед за вами придут другие.

— А вы, мистер Чантри? — спросил я.

Он улыбнулся мне с неподдельной искренностью:

— Ты, Доби, задаешь самый важный вопрос. Кто я такой? Я человек, который умеет обращаться с оружием. Я буду нужен, пока сюда не прибудет достаточно людей, а после того необходимость во мне отпадет. Не помню другого такого периода в истории, когда жили бы люди, подобные мне. Обычно порядок в стране обеспечивали дворяне или глава государства, но на этой земле зачастую достаточно просто человека с ружьем.

— Не верю я в оружие, — неожиданно произнес отец. — Мне кажется, должен быть и другой выход.

— Мне тоже так кажется, — ответил Чантри. — Но если бы не оружие, твоего сына сегодня избили бы, и не в одиночку, а толпой. Твою ограду повалили бы, а дом подожгли.

Цивилизованность — дело тонкое. Для многих это всего лишь внешняя оболочка. Если живешь среди людей, то можно с уверенностью сказать, что пара человек из десяти только кажутся цивилизованными. И если бы не закон и не общественное мнение, они стали бы дикарями. Даже те, которых, кажется, хорошо знаешь. Многие принимают справедливость ограничений, потому что знают: так должно быть. Они знают, что если мы живем среди людей, мы должны уважать права окружающих. Наши друзья с гор этого не понимают. Они приехали в этот заброшенный уголок для того, чтобы стать свободными от любых ограничений, чтобы быть грубыми, жестокими и злобными, как им того хочется.

— Вы говорите, как школьный учитель, мистер Чантри, — сказал я.

Он взглянул на меня:

— Я хотел бы быть учителем в школе. Это самая почетная из профессий, если, конечно, знаешь свое дело. — Он улыбнулся. — Может быть, я и есть учитель — в некотором смысле.

— Вы говорите, что когда сюда приедет достаточно людей, вы будете не нужны, — напомнил я дерзко. — Сколько же времени на это потребуется?

— Лет десять, а то и двадцать. Но не более тридцати. Люди становятся цивилизованными не сразу. Им нужно приспособиться друг к другу, научиться идти на компромиссы.

— Такой человек, как вы, с образованием, мог бы добиться кое-чего в жизни, — сказал отец.

Чантри невесело улыбнулся.

— Нет, — ответил он, — у меня отличное образование и прекрасные возможности, но я был обучен прежде всего ничего не делать. Быть джентльменом, надзирать за землями, управлять другими. Для этого всегда нужна власть — или деньги. У меня же нет ничего.

Я много читал, а одинокая езда верхом на далекие расстояния предоставляет много времени для размышлений.

— А что же с той женщиной, там, наверху? — спросил отец.

— О ней стоит подумать. Определенно стоит подумать.

И то, как он произнес эти слова, встревожило меня. Он мне нравился. Ну, он был настоящим мужчиной, но что-то в нем не нравилось мне, и он это понимал. Вдруг меня озарило. Его проблема была в том, что он знал о себе все. Что бы он ни делал, какая-то часть его стояла в стороне и наблюдала за происходящим.

Он вышел на крыльцо и закурил одну из своих тонких сигар. Он стоял там один, в темноте, и я, после того как помог отцу управиться с посудой, тоже вышел на крыльцо.

— Ты видел ее, Доби? Я говорю о той девушке наверху. Ты видел ее?

— Нет.

Он немного помолчал. Огонек на кончике сигары мерцал в темноте. Наконец он произнес:

— Я собираюсь съездить туда. Расскажи мне, как добраться до этой хижины.

Я молчал. Во мне шла мучительная борьба. Эту хижину нашел я. Зачем он собирался туда? Что для него значила эта женщина?

— Я, наверное, не смогу. Это совсем не просто.

— Не можешь или не хочешь?

— Мистер Чантри, в эту хижину она приходит, чтобы побыть одной. У нее есть на это право. Мне кажется, ей нужно это место, и я не хочу…

— Доби, — терпеливо произнес он. Я просто чувствовал, как велико его терпение. И его раздражение тоже. — Это моя хижина. Я собираюсь жить там и возвращаться туда, куда бы я ни отправился. Мне тоже нужно место, где я мог бы побыть один.

Я не собираюсь, — продолжил он после паузы, — мешать ее уединению. В лесу и в горах есть и другие места, где ее тоже никто не будет беспокоить. Я же обязан туда съездить. У меня есть дело, и, может быть, я хочу с ней повидаться.

— Вы принесете ей несчастье, мистер Чантри.

— Доби, — его терпение было на исходе, — ты ведь даже не знаешь эту девушку… или женщину. Ты не знаешь, кто она и что она, и воображаешь то, чего нет на самом деле.

— Мне это просто не нравится, — упрямо повторил я. — Она следит за домом, вытирает пыль, ставит в горшок цветы. Она делает все как надо. Она любит этот дом…

— Может быть, и так, — спокойно сказал Чантри, — но это мой дом и я еду туда.

Внезапно мне пришла в голову мысль, которая могла бы все изменить.

— А ваш брат? Может быть, он разрешил ей приходить туда. Может быть даже, он подарил ей хижину?

Он все прекрасно понял.

— Только не хижину, Доби, — ответил он мне. — Все что угодно, но только не ее.

— Какая разница? — настаивал я.

— Огромная. — Его голос стал резким. — Не вмешивайся в дела, в которых не смыслишь, мальчик. Запомни одно: это моя хижина, и ты еще очень многого не знаешь.

Ну… может быть. Неожиданно я почувствовал, что он мне совсем не нравится.

И все же нужно отдать ему справедливость. Он говорил со мной вполне откровенно. Это было его ранчо, и он отдал нам его. Чего же еще требовать? Ведь он мог просто выгнать нас, но не сделал этого и к тому же выручил в трудную минуту.

Я продолжал терзаться.

Справедливость так справедливость. Мне пришло в голову, что больше всего меня задело то, что он вторгся в мою мечту. Я не переставал думать о девушке из той хижины, о девушке, которую я считал своей. При этом я даже не видел ее, даже не знал, была ли она молода. Она вполне могла оказаться взрослой женщиной или даже бабушкой.

Может быть, так получилось оттого, что у меня в жизни не было другой мечты и другой девушки, о которой я мог бы подумать. А мечты должны быть на чем-то основаны. Именно потому, если разобраться, я и боялся встретить эту девушку. Боялся, что моя мечта испарится навсегда.

Она могла бы пренебречь мной, или могло оказаться, что она не стоит внимания мужчины. Если женщина убирает дом и ставит цветы в горшок, то это еще не делает ее принцессой. Или хотя бы девушкой, которую приглашают прогуляться вместе.