Где рождаются циклоны

Море приняло желтоватый оттенок. Когда бросили якорь, на поверхность поднялись клубы вонючей тины.

Вдали видна земля: узкая полоса деревьев и домов на уровне горизонта. Рядом с нами покачивается черный с красным угольщик. И больше ничего.

На носу корабля две негритянки в желтых пенюарах, с красными цветами в волосах.

— Послушайте! — говорит наш корабельный док­тор, — ведь теперь не карнавал!

Сверкающее пространство вокруг ослепляет глаза. Море кажется кипящим. Небо потемнело. Цвет его становится темно-синим, испещренным большими бе­лыми пятнами.

Черная линия на горизонте — это Демерара, это Америка. Не видно никакой тени. Легкая качка. На голову давит тяжелая свинцовая шапка.

Далекие страны.

Те же бледные облака неподвижно висят на серо­синем темном небе. Море из желтоватого становится серым. Тропические сумерки надвигаются между двух пурпурных полос, похожих на губы огромного рта, зевающего над черной водой.

Сегодня вечером мы не попадем в Демерару.

Бесконечные мостки на сваях. Загрязненная керо­сином вода. Пристают пироги с одетыми в лохмотья черными. Продавцы бананов и набитых соломой чучел кайманов карабкаются по сходням и заполняют палубу. Какой-то негр лезет через борт, головой вперед, обер­нутой в красный фуляр.

По небу и по морю переливаются нежные краски, розовые, серне и голубые. Кругом все плоско. Пальмы, мачты кораблей и крыши домов кажутся выходящими из ровной поверхности воды.

На палубе настоящее столпотворение. При свете электричества появляются лоснящиеся физиономии.

Внезапно толпа раздается. Раздвинув локти, идет громадный черный полицейский, одетый в темно-синюю форму, на голове у него фуражка с металлической цепочкой, в руке палка с свинцовым набалдашником. За ним печальное шествие, четыре восковых физионо­мии, похожих на куклы из паноптикума. Это беглые каторжники, перехваченные английской полицией. Го­ворят, что они перенесли много страданий в Демерарской тюрьме.

Один очень стар, в куртке из бумажной материй; другой маленький, бородатый, живой, в мягкой шляпе; третий высокого роста, лицо обросло каштановой бо­родкой, убегающий подбородок, длинный, немного кри­вой нос, выражение лица фальшивое, грустное и вместе с тем надменное. Но все одинаково бледны и глаза у них лихорадочно блестят. Их ведут в междупалубное пространство. Маленький улыбается пассажирам.

Ровная поверхность воды сливается с небом. На набережной зажигаются огни, потом фонарь на маяке. Небо распростерлось точно громадная серо-голубая ска­терть и по ней, как и раньше, будто разбросаны хлопья ваты. Последняя лодка возвращается на берег.

Город.

Красивые белые дома колониального типа на сваях, совершенно сквозные, с ажурными верандами, окру­женные пальмами. Холль переполнен товарами, среди которых виднеются корзины с красными пряностями.

В „Ледяном доме" пьют прохладительные напитки. Большая темная зала; белые аркады, среди которых по­качиваются банановые листья. Пахнет ромом. Биллиард. С громким смехом играют негры, откидывая назад ту­ловище.

Рядом с биллиардом немного повыше нечто вроде эстрады; другие негры, закинув ногу на ногу, обсуждают удары.

На улице вшивые индусы в лохмотьях, с горящими глазами и тонкими чертами лица. Вот высокий старик с белой бородой, в тюрбане. На нем оборванный кафтан из бумажной материи и расшнурованные башмаки на босу ногу. Это важная особа: главный распорядитель на бойнях.

Вдоль дороги индусы разложили костры. Все они почти голые, но в тюрбанах. Тонкие лица их жен украшены золотом.

Вот извозчик-негр в цилиндре, синей ливрее и вы­соких ботфортах.

Парк. Красная земля. Жирная листва и гроздья орхидей.

Черные кормилицы и белые бэби.

Падре.

Это бородатый священник, краснорожий, говорит много и громко. Пробыл в колониях двадцать лет. Занимал самые плохие места.

Мы задыхаемся от жары. Спать в каюте сегодня невозможно. Мое складное кресло стоит рядом с креслом падре. Мы мирно беседуем.

Я спрашиваю его про каторжников.

— Негодяи! Все, до одного, негодяи! Не мало они мне испортили крови! Главное, это не давать себя одурачить. Стоит только проявить малейшую жалость, и вы пропали. Ни одного нет мало-мальски порядочного. Даже на лучших из них каторга оставляет свой отпечаток. Впрочем, кто попал на каторгу, так уж, значит, навсегда; из-за „удваивания"! Отбывший срок наказания не имеет права покинуть колонию. Он при­вязан к ней, но большей части, до тех пор, пока не издохнет.

- Знаете ли вы, как их там называют, каторжников- то? „les popotes"! Не правда ли, забавно! Им, впрочем, на это наплевать. О, вы не знаете их. Перестаньте, пожалуйста!

- Вы читали Толстого. Жалею вас. У меня, на душе, все попущения, которые эти лентяи от меня вытянули.

- Что касается кадров, то лучше о них и не гово­рить. Всюду доносы. Господа надзиратели не всегда бывают черезчур строгими; они считают добродетель своих жен вполне достаточной, если она дает им воз­можность получить прибавку к жалованью. Такова обратная сторона вещей.

- Встречал ли я невинно осужденных? За двадцать лет пребывания в Гвиане только одного. Какой-то человек был убит на большой дороге. Умирая, он успел лишь произнести фамилию, только одну фамилию, без имени. Эту фамилию носили два брата. Убийца был отцом семейства. Его брат принял вину на себя и был осужден. Восемь лет каторги, да еще столько же на поселении, что составляет шестнадцать. Ему было девятнадцать лет.

- Он умер до окончания срока наказания. Он рас­сказал мне свою историю на исповеди.

- Субъективные особенности на каторге исчезают очень скоро. Понемногу, но неукоснительно, они рас­творяются в особом, свойственном этой среде, настрое­нии ума. Следовало бы сортировать осужденных, но для этого необходимо, чтобы во главе управления на­ходились высоко-нравственные люди. На самом деле каторжников распределяют, сообра­зуясь с протекцией и в зависимости от денег, которые они получают от родных.