Записки полярника

— Что случилось? — удивленно спросил корреспондент «Северной правды» Михаил Тимофеевич Весеньев.

Мы вышли на палубу. Нас окутал густой туман. В это время над головой снова раздался низкий, мощный бас ледокола. Гудок этот долго несся вдаль и где-то медленно затухал. Ничего не понимая, мы прошли на нос корабля.

— На баке лучше смотреть вперед! — раздался голос вахтенного.

Мы различили на мостике закутанные в дождевики фигуры капитана и вахтенного штурмана.

— Есть лучше смотреть! — ответил впередсмотрящий.

— В этом молоке разве что-нибудь можно увидеть? — заметил Шашковский.

— Недоглядишь оком — враз поплатишься боком, — окающим поморским говорком проговорил матрос. — В один из таких туманных дней наш второй помощник, будучи капитаном парохода, посадил его на мель.

Внезапно гудок прервался.

— Уйти всем с бака! — услышали мы голос капитана.

Опять раздался гудок, но где-то совсем недалеко снова оборвался, словно встретил препятствие. Мы услышали звонки машинного телеграфа, и ледокол, резко застопорив, стал быстро идти назад. Он как бы убегал от опасности. На корабле воцарилась тревожная тишина. Перегнувшись через поручни капитанского мостика, штурман и капитан напряженно вглядывались в туман.

Прошло немало томительных минут. «Седов», изредка давая гудки, продолжал лихорадочно отступать.

— До отказа право на борт! — раздалась на мостике энергичная команда.

— Есть до отказа право на борт! — ответил рулевой, и стало слышно, как он быстро перекатывал штурвал.

Не понимая причины тревоги, мы, затаив дыхание, тоже впились глазами в туман. Из серой мглы стал вырисовываться идущий на корабль громаднейший айсберг. Казалось, еще мгновение — и нас постигнет участь «Титаника». Но «Седов» продолжал отходить, уступая дорогу, и айсберг, медленно пройдя перед носом ледокола, растаял в тумане. Все облегченно вздохнули.

Утром в кают-компанию вошел судовой радист Евгений Николаевич Гиршевич и передал Отто Юльевичу радиограмму.

— Товарищи! — сказал Шмидт. — Председатель Арктической комиссии Совета Народных Комиссаров Сергей Сергеевич Каменев шлет всем привет и желает счастливого плавания. — И, обратившись к радисту, спросил: — Евгений Николаевич, что слышно в эфире? Норвежцев не перехватили?

— Нет, там, на западе, у кромки льда, и на Шпицбергене собралось много иностранных судов, их станции забивают эфир. Какие-то туристы с американского корабля «Хобби» по радио просят город Тромсё и заказывают в отеле номер с горячей водой...

Владимир Иванович Воронин усмехнулся.

— «Хобби», — пояснил он, — это парусная яхта сумасбродной американской миллионерши мисс Бойс. В прошлом году ей взбрело в голову искать потерпевших катастрофу итальянцев и Амундсена. Говорят, что место, где дирижабль «Италия» разбился и где надо искать пострадавших, ей указали духи на спиритическом сеансе!

— Она действовала «наверняка», не в пример нам с вами, Владимир Иванович, — отозвался Визе.

— Мы встретились с яхтой «Хобби» в Баренцевом море, — продолжал рассказывать Владимир Иванович, — командовал яхтой капитан Риссер-Ларсен... Тот самый, который сейчас возглавляет норвежскую экспедицию на Землю Франца-Иосифа. Тогда мне было приятно познакомиться со знаменитым капитаном и участником двух экспедиций Амундсена. Мы согласились обменяться визитами, но неожиданно на борт «Седова» с ним прибыла сухопарая дева мисс Бойс. Честно говоря, ее появление надолго испортило мне настроение. Я не обучен светскому этикету и принял ее, по-видимому, грубовато. Она долго с любопытством рассматривала меня в лорнет, потом сказала: «Очень рада пожать руку советскому капитану в ничейных местах, где властвует только девственная природа». Я вынужден был указать ей, что воды, в которых сейчас плавает «Хобби», не ничейные, а советские. Это, видимо, ей не понравилось, и визит быстро закончился.

— В прошлом году на Шпицбергене мы видели много подобных богатых бездельников, — сказал Самойлович. — Все они жаждали приобщиться к полярной романтике. А сто лет назад одна лишь мысль об этой далекой земле вызывала у европейцев панический страх. Был даже такой случай, когда преступник, которому предложили вместо смертной казни зимовку, отказался от нее.

По мере того как «Седов» поднимался все выше и выше по градусной сетке, ледовая обстановка быстро менялась. Льда становилось все больше, а чистой воды все меньше. На 77° 34' пошли сплошные ледяные поля. Они были мало торосисты, и небольшая их толщина— не более 70—80 сантиметров — указывала на то, что это был годовалый лед.

Не вступая в борьбу с ними, Воронин, как по каналам, повел ледокол разводьями. О том, чтобы придерживаться курса, теперь не могло быть и речи. Шли туда, куда вели разводья. Встречающиеся между полями перемычки «Седов» разбивал с ходу. 25 июля на 77° 50' разводьям пришел конец, и крепкие скулы бортов ледокола уперлись в ледяной пак — многолетний спрессованный монолит, толщиной от 3 до 5 и более метров.

Воронин долго и упорно пытался форсировать его, долбил, как каменную стену, но все усилия были тщетны. Силы были слишком неравны. За вахту продвинулись не более чем на 350 метров.

— Лбом льда не прошибешь, — раздраженно проговорил капитан и дал команду вытравить пар.

«Седов», окруженный громаднейшими торосами, уныло застыл. В довершение всего густыми хлопьями повалил снег. Во всем мире было лето. Для нас наступила зима.

Корреспонденты, как всегда жаждущие сенсационных новостей, атаковали капитана.

— Есть ли надежда продолжать путь?

— Что сообщить «Северной правде»?

— К сожалению, льды не подчинены капитану. Долбить лед и бессмысленно пускать на ветер драгоценный уголь не значит идти вперед. Если его не хватит на обратный путь — «австрийское положение» будет нам обеспечено, — уклончиво ответил капитан.

Как раз тогда, когда стало известно о вынужденной остановке ледокола, в кают-компанию Шмидту была передана перехваченная радистом радиограмма норвежской экспедиции. В ней сообщалось, что норвежские суда идут в разреженных водах и 27 июля предполагают достичь 78° северной широты.

— Быстро идут, — заметил Визе, — по-видимому, ледовые условия на западе значительно благоприятнее наших.

— Но погода в Арктике такова, что завтра обстановка может измениться в нашу пользу, — сказал Самойлович.

— Полагаться на волю случая мы не можем, — возразил Шмидт, — конечно, мы никогда не рассчитывали на легкое достижение цели, но боюсь, что эта остановка может привести к встрече с норвежцами на Земле Франца-Иосифа, а мы там должны быть раньше, чем они.

— В нашем положении хорошо помечтать о десятибалльном шторме, — сказал Визе.

В это время Шмидту была передана радиограмма с полярной станции Маре-Сале. В ней сообщалось: «Комендант станции Степанов тяжело заболел цингой.

В ближайшее время необходимо взять его на борт какого-нибудь корабля, где есть врачебная помощь и свежая зелень». По совету Визе Шмидт по радио связался с капитаном ледокола «Красин» Михаилом Яковлевичем Сорокиным. И через несколько дней, как ми узнали потом, больной был взят на борт судна. На станции был болен также радист Шпанов, но он, чтобы не срывать работу станции, отказался уехать, решив дождаться смены. Красинцы обеспечили его овощами, фруктами и другими противоцинготными продуктами. Кроме того, врач ледокола «Красин» консультировал больного по радио, помогал советами.

Вечером 25 июля снегопад прекратился. Картина была безрадостной: «Седов», засыпанный снегом, казалось, намертво зажат льдами.

Как ни странно, среди участников экспедиции нашелся человек, который безмерно радовался случившемуся. Это был кинооператор Петр Константинович Новицкий. Он со всеми своими аппаратами и треногами спустился на лед и с увлечением снимал уныло стоящее среди торосов судно.

— Мировые, неповторимые кадры, — повторял он свою любимую фразу, — ради них стоило специально вмерзнуть в лед.

Воронин, отдохнув после бессонной ночи, поднялся по вантам в обсервационную бочку, специально для наблюдений укрепленную на передней мачте, и оттуда долго в бинокль изучал обстановку.