Записки полярника

В других каютах было не лучше. Плохо чувствовали себя и рабочие. Они проклинали день и час, когда согласились ехать на Землю Франца-Иосифа.

Тяжело приходилось всей команде судна. Однако хуже всех было кочегарам. Стараясь удержаться на ногах, они пытались забрасывать уголь в топку, но лопаты упрямо поворачивались в сторону. Еще труднее было, когда приходилось чистить топки. Раскаленный шлак рассыпался на палубе. Спасаясь от него и стараясь залить его водой, люди прыгали в полутьме, в горячем пару.

В течение двух суток шторм терзал седовцев. Наконец он начал стихать, небо посветлело. Буря постепенно удалялась на юго-запад. Вскоре лучи солнца, прорываясь сквозь поредевшие облака, радугой заиграли на гребнях волн.

Один за другим стали появляться на палубе бледные, измученные и проголодавшиеся товарищи. За ужином Визе сообщил, что шторм был не менее десяти баллов.

— Ну это еще пустяки, — заметил Отто Юльевич. — Вот на обратном пути, когда пойдем порожняком, тогда нас качнет по-настоящему.

— Неужто будет хуже, чем было? — озадаченно спросил впервые вышедший в море судовой врач Белкин.

— Наступит осень, а это время штормов, — озорно улыбаясь глазами, поддержал Шмидта капитан, — А чего вам теперь бояться? Вы приняли крещение и будете чувствовать себя, как ложка во щах.

Утром 23 июля океан было не узнать. Он дышал спокойно и ровно. Небо очистилось. Солнце весело катилось вдоль горизонта. На корабле началась обычная размеренная жизнь. «Седов» шел со скоростью 9 миль в час. Корреспонденты на машинках отстукивали репортажи о пережитом шторме. Научные работники продолжали свои исследования.

Метеорологические наблюдения не прерывались даже во время шторма. С момента выхода из Архангельска показания приборов снимались каждые четыре часа, независимо от погоды.

Ежедневно с борта ледокола в разных широтах выбрасывали бутылки из толстого стекла. Для того чтобы их в море носило течением, а не ветром, в бутылки наливали столько цемента, чтобы из воды высовывалось лишь горлышко. Внутрь бутылок вкладывали открытки с текстом, напечатанным на нескольких языках. Они содержали просьбу сообщить, где и когда бутылка найдена. На каждой открытке был указан адрес: «СССР. Ленинград, Институт по изучению Севера». Пробки заливали варом, чтобы в бутылки не проникла вода.

Трудно было сказать, когда и в чьи руки попадет наша бутылочная почта. Могло произойти и так, как было с письмом Христофора Колумба, который в 1493 году, во время плавания к берегам Америки, бросил в океан бутылку с посланием королеве Изабелле I. Послание это дошло по адресу, но... лишь в 1852 году, и было вручено королеве Изабелле II.

Однако известен и другой случай, когда бутылка, брошенная у берегов острова Ньюфаундленд в Северной Америке, пересекла тот же Атлантический океан всего за 33 дня. Ее подобрали у берегов Ирландии. В среднем бутылка плыла со скоростью 80 миль в сутки.

На протяжении веков бутылки были вестниками трагических событий. В 1784 году японский моряк Мате Уяма со своим судном отправился на поиски морских кладов. Во время бури судно разбилось о коралловые рифы в Тихом океане, но команда спаслась.

Терпя бедствие и голодая, Мате Уяма подобрал щепку от разбитого корабля, нацарапал на ней историю гибели судна, запечатал в бутылку и доверил волнам. Океан с изумительной точностью доставил это своеобразное SOS на берег у деревни Хиратемура, где родился Мате Уяма, но, увы, спустя 150 лет...

С древнейших времен бутылка помогала сначала морякам, а потом ученым исследовать пути морских и океанских течений. Пользуются ими и сейчас, хотя основные исследования ведутся теперь на плавучих маяках, плавучих метеорологических станциях и на специальных экспедиционных океанографических судах.

Во время нашего плавания к Земле Франца-Иосифа ученые — члены нашей экспедиции — занимались также измерением морских глубин.

Исследовать глубины вод на ходу ледокола нельзя: показания будут неточными. Поэтому устраивали остановки, или, как их называли, океанографические станции. Во время нашего плавания было сделано 20 станций в тех местах океана, где до нас не производились исследования. Ледокол останавливали, вахтенный штурман определял положение судна. Только после этого научные сотрудники спускали с кормы на дно моря на пеньковом тонком лине или стальном тросике груз, обычно называемый глубоководным лотом.

Максимальная глубина, которую нам удалось определить, находилась в Баренцевом море на 80° северной широты. Она оказалась равной 434 метрам.

Сейчас этот допотопный метод промера глубин почти не применяется. Лот заменен эхолотом, который открыл широкие возможности для точного измерения глубин в открытом океане. С его помощью можно обнаружить на дне горные хребты, одиночные горы, плато, каньоны, короче — узнать весь рельеф морского дна.

Во время остановок нашего судна измерялась температура воды, определялись ее соленость и другие свойства. В придонном слое моря Королевы Виктории обнаружили на глубине 150 метров самую высокую плюсовую температуру.

На 79° северной широты зарегистрировали самые низкие температуры — минус 1,78° Цельсия. Научные сотрудники экспедиции опускали в море трал-планктонную сетку (двойной мешок, прикрепленный к металлической раме). Ее волокли по дну и соскабливали поверхностный донный грунт. Вместе с ним в мешок попадали разные морские жители: морские звезды, ежи, похожие на огурцы голотурии и многое другое. Эти дары моря тут же тщательно изучались.

Шмидт, старший механик ледокола Шиповаленков, начальник зимовки Илляшевич и я занялись осмотром катера, который был погружен на судно перед самым отходом в плавание. Он был настолько почтенного возраста, что Отто Юльевич называл его «ботом Петра Великого».

Дело в том, что заказанный для нас в Норвегии катер, как и следовало ожидать, не был готов к сроку, и начальнику зимовки ничего не оставалось, как взять с собой поднятый со дна моря бот «Грумант». Это было беспалубное парусно-моторное небольшое суденышко с замечательным безотказным нефтяным двигателем. Он мог развивать скорость до 5 узлов. В 1924 году на этом боте Самойлович исследовал Южный остров Новой Земли.

После тщательного осмотра двигателя и корпуса все пришли к единодушному мнению, что плавать на этой старой, хотя и заслуженной «посудине» среди льдов будет далеко не безопасно, и решили не оставлять его на Земле Франца-Иосифа, а отправить обратно в Архангельск на ремонт.

Под вечер на 71° северной широты мы вошли в густо-синие воды теплого течения Гольфстрим.

Измерения придонной температуры в струях Гольфстрима показали плюс 1,3° Цельсия, а температура воздуха, хотя было 24 июля, упала до нуля.

— Через несколько часов войдем в лед, — сообщил капитан, указывая на белесое, словно вылинявшее, небо, и пояснил: — Небо в Арктике, как зеркало, показывает все, что находится под ним. Боюсь, что нас ждут большие скопления льда.

Часа через два мимо нас в величавом спокойствии проплыла большая ледяная гора. Ее острые пики и тупые изломы, лишенные какой-либо симметрии, создавали причудливые и замысловатые очертания.

— Это всего лишь остаток айсберга, один из осколков, — разочаровал нас Визе.

— Пошел на юг помирать, — пошутил кто-то на баке.

Вскоре нас «приветствовали» еще несколько айсбергов, а на широте 77° 08' появились редкие узорчатые льдины, уже обсосанные волнами и лучами солнца. Чем выше поднимались мы по градусной сетке, тем больше их становилось. Они уже «стадами» плыли нам навстречу.

Стоявший на вахте второй помощник капитана Федор Васильевич Падорин дал команду выбрать лаг. В шесть часов вечера уже невооруженным глазом стала видна по курсу сплошная белая полоса льда. Мы подходили к кромке «застывшего моря».

В широте 77° 17' «Седов», не сбавляя хода, вошел в мелкобитый лед. Весь корабль сразу наполнился грохотом: это льдины ударяли о борт ледокола.

Через несколько часов «Седов» сбавил ход и стал давать короткие гудки.