Путешествия в Мустанг и Бутан

Сидя над кадкой и помешивая содержимое широкими деревянными лопатами, бумажных дел мастера вытаскивают затем тонкие слои пульпы с помощью квадратного решета, похожего на китайские шторы из сшитых бамбуковых дранок.

Пульпу раскатывают тонким слоем на деревянной доске: каждая страница бумажного пюре покрывается затем новым слоем и так далее до тех пор, пока примерно тридцать страниц не окажутся собранными в один квадратный блок, который придавливают тяжёлыми камнями. Пресс выжимает из пульпы оставшуюся воду, и после просушки получается не единый «кирпич», а стопка готовой бумаги — тонкие листики её легко разлипаются.

Бутанская бумага помимо всех других качеств не подвержена действию насекомых, так как кора, используемая в качестве сырья, содержит инсектицидные вещества.

Стопы готовой бумаги отправляют в монастыри и канцелярии Бутана. В разных местах с ней обращаются по-разному: разрезают на листы нужного формата, наносят глянец трением о камень, окрашивают в чёрный или тёмно-синий цвет, с тем чтобы можно было затем писать золотой и серебряной тушью. По большей части бумагу режут на полосы шириной семь с половиной сантиметров и печатают на обеих сторонах с деревянных матриц, обмазывая их смесью масла и копоти.

Оставив бумажную фабрику, мы поскакали через гречишное поле к берегу реки, разрезавшей долину пополам. Арочный мост имел высоту около 25 метров. Перил и ограждений на нём не было, и я удивился, с какой лёгкостью лошади перешли на ту сторону, нисколько не пугаясь ревущего внизу потока.

К Ташигангу, последнему пункту моего назначения на востоке страны, вели два маршрута. Один лёгкий — через форт Монгар — занял бы девять дней. Решено было идти вторым путём, северным, через изолированные форты Лхунци и Таши-Янцзи. Меня предупредили, что это очень опасная дорога, самая опасная во всём Бутане.

Чтобы добраться до Лхунци, придётся одолеть перевал Рутола на высоте 3600 метров. Затем на отрезке до Таши-Япцзи будут ещё два столь же высоких гребня, и, если всё пойдёт гладко, через 30 дней я доберусь до Ташиганга.

Итак, мы свернули с торной дороги и поехали по серпантину, который взбирался по крутому восточному склону джакарской долины. Вскоре, однако, пришлось слезть вопреки тибетской поговорке, гласящей: «Лошадь, которая не может довезти мужчину до вершины, не лошадь». (Другая пословица звучит так: «Мужчина, который остаётся в седле, спускаясь с горы, не мужчина».)

Понадобился час, чтобы достичь хребта, отделявшего нас от высокогорной Долины Ста Тысяч Долин. По ней были рассеяны группы домиков в окружении гречишных полей, сосновых рощиц и пастбищ. При входе в долину виднелось королевское имение Ургьенчулинг — владение мужа сестры короля. Местные жители платят налоги Джакарскому дзонгу и королевскому имению.

После перевала молодой рамджам стал словоохотлив и принялся рассказывать, какие налоги вносят натурой: хлеб, гречиху, дрова, копоть, бумажную кору, золу… Вскоре мы нагнали носильщиков; они встретили нас шуточками, хотя увесистый груз за плечами был способен согнать улыбки и с более мужественных лиц, чем у них.

Туман исчез. Солнце сверкало на острых вершинах, со всех сторон окружавших долину; впереди высился покрытый волнующим таинственным лесом хребет. На севере можно было различить заснеженные пики.

Появление рамджама возле деревни вызвало оживление. Несколько человек вышли к дороге с глиняными и серебряными кружками. Я не стал отказываться от согревающего напитка. Крестьяне тем временем объясняли рамджаму, почему они опоздали с уплатой налогов в этом году, жаловались на плохой урожай. Большинство крестьян здесь были треба.

В деревне удалось купить яиц. Рамджам продолжал усердно поглощать пиво, пока мы устраивались на ночь в большом доме на заросшем травой берегу реки.

Рамджам сдержал своё слово и наутро раздобыл мне доброго коня. Наша группа увеличилась ещё на двух человек — молодая пара попросила разрешения присоединиться к каравану, чтобы одним не подниматься на грозный перевал Рутола.

В шесть утра сделали маленькую остановку в монастыре, который, казалось, висел на крутом берегу прямо над пенистой рекой. Это было последнее жильё — дальше шли необитаемые места.

Группа носильщиков оказалась самой весёлой в моей жизни. Раскаты хохота могучей девы, хихиканье девушки, бесконечные шуточки её жениха и клоунские выходки такого солидного на вид холостяка пять дней подряд оглашали весельем окрестные горы. Ко всеобщему удовольствию, Тенсинг добавлял по каплям свой едкий юмор. Подзуживания и остроты перемежались песнями в течение всего подъёма — сантиметр за сантиметром, миля за милей.

Когда пейзаж совсем оголился и остались одни зубчатые вершины, я понял, что веселье было призвано играть куда более серьёзную роль. Оно отгоняло страх, против которого нет лучшего лекарства, чем смех. Мы углублялись во враждебный мир, таинственный лес пугал больше, чем пустынные просторы Тибета.

У Рутолы плохая репутация. Для меня перевал был сопряжён с трудностями подъёма, но для моих спутников это место было чертогом демонов — не менее реальных, чем каменистая дорога, по которой мы шагали. Здесь, в расселинах перевала, гнездились лу — демоны скал, деревьев и воды. Ни кочевникам, ни кому-либо из отшельников не удалось обжить эту гору. От неё исходила скрытая угроза, сопротивляться которой можно было только одним — весёлым смехом; так демоны поймут, что никто из нас их не боится.

Мои спутники знали, что смерть не раз заставала здесь предшественников. Носильщики оставляли позади не только родную деревню, привычный край — они покидали пределы своего мира. Когда, случалось, смех и песни смолкали, повисала мучительная тишина, невидимые враги настораживались, прислушиваясь к нашим шагам…

К полудню лес сгустился, поглотив нас пахучим сумраком. Треск сухой ветки под ногой рождал орудийное эхо. Мы, не сговариваясь, перешли на шёпот, словно боясь потревожить истинных хозяев здешнего царства.

Лошади и те боязливо прижимали уши, хотя им попросту было невмоготу карабкаться по склону. Я соскочил наземь и стал тянуть своего Россинанта за повод, понукая его, насколько хватало дыхания. Никто не отстал. Каждые пять минут мы собирались в кучу, глядя друг на друга. Очень не хотелось остаться одному за слепым поворотом.

Здесь не было чортенов, благословляющих дорогу, никто не напоминал последующим путешественникам о вере. Даже бутанские монахи, облюбовавшие самые изолированные и недоступные уголки, отказались жить на этих склонах, девять месяцев в году покрытых снегами.

Было ещё довольно рано, когда мы вышли на прогалину, где из снега робко выглядывала трава. Горизонт со всех сторон закрыли деревья. Тёмно-зелёная стена выглядела настолько плотной, что было даже странно, как нам удалось просочиться сквозь неё.

Выше 5 тысяч метров возносились только острые пики. Решили готовить ночлег.

Носильщики поставили мою палатку против своей, собрали валежник для костра — не столько для того, чтобы приготовить ужин (он же завтрак и обед), сколько чтобы отпугнуть медведей; те представляли не меньшую опасность, чем ночные призраки.

Мужчины воткнули у входа в мою палатку две ёлочки — для уюта.

Неожиданно работу прервал треск ветвей. Все вскочили. Из кустарника вышли два огромных диких яка. Громадные звери были раза в два больше домашних — настоящие бизоны. Густая свалявшаяся шерсть покрывала их целиком, от ноздрей до копыт. Толстенные рога выглядели впечатляюще. Звери выживают здесь, только если сумеют противостоять волкам — так что судите сами… Дикие яки — наиболее почитаемые обитатели тибетских нагорий и лесов Северного Бутана. Только они сохранились здесь, другой скот, по словам носильщиков, погибает, поедая отравленные листья особой разновидности рододендронов.

Я хорошо знал яков по предыдущим путешествиям, знал, что внушительные размеры не мешают им легко прыгать по камням и стремительно нападать; их можно сравнить с оленями, но олени не весят больше тонны!