Путешествия в Мустанг и Бутан

Наступил рассвет пятого дня моего пребывания в Тонгсе. С четырьмя пони и четырьмя носильщиками мы сделали ещё один шаг в глубь времени: выступили в Бумтанг (Сто тысяч долин), сердце Бутана.

Туман стыдливо прикрывал вершины. Дозорные башни исчезли из виду, едва мы перевалили через первый гребень. Впереди был Донгла, один из высочайших перевалов на территории страны. Дорогу жидкая грязь, прихваченная холодом, превратила в самый настоящий каток. К тому же сверху частенько ссыпались любопытные камни.

Наконец я с облегчением увидел трепетание флагов на ветру— перевал.

Вокруг, насколько хватало глаз, тесным строем стояли горы. Каньоны и ущелья, образованные эрозией в районе Тонгсы, уступили место альпийским лугам — никакого намёка на близкие джунгли. Это край снегов и долгой-предолгой зимы.

По спине пробежал озноб: неужели придётся одолевать все эти кручи? Сумеем ли? Меня предупреждали, что Восточный Бутан — грозный противник, но такого нагромождения я не представлял.

Однако необитаемых мест на земле нет. В сумерках мы с Тенсингом увидели дымки и бледные силуэты трёх монастырей. Вблизи оказалось, что каждый окружён пятью крестьянскими домиками. С той стороны неслись крики, восклицания и какое-то тягучее пение. Лёгкая пелена поднималась над розовым гречишным полем. На краю его целая армия мужчин — человек сто, не меньше, — мотыжила землю. Они шли развёрнутой цепью и пели в такт. Это были рабы королевского имения.

Долина лежит на высоте 2700 метров. Нигде не видно и следа рисовых полей, столь характерных для Западного Бутана. Никогда ещё картина не была столь похожа на «моментальный снимок» средневековой Европы: быки тянули деревянные сохи, а рядом, погоняя их кнутом, шагали босоногие мужики, одетые в вывернутые медвежьи шкуры.

Женщины смотрели на нас с деревянных балконов. В дома вели ступени, вырубленные в приваленном стволе; на ночь его втягивают наверх, и жильё превращается в миниатюрную крепость. Где можно переночевать? Старики посылали нас от дома к дому, пока наконец какая-то мудрая старуха не согласилась приютить «знатного господина».

Пение возвращавшихся с поля стало громче. Слышался смех. Люди, по-хозяйски перекликаясь, расходились по своим домам. Некоторые стали спускаться вниз, и из тумана выплывали лишь их плечи и головы.

Было по-настоящему холодно, и мы с наслаждением устроились в помещении. Три отверстия в квадратной глиняной печи дышали жаром, оранжевые сполохи освещали комнату. Задрав голову, я увидел массивные почернелые балки. Две стены были сплошь увешаны глиняными горшками и медными таганками; встречались также деревянные кружки и похожие на бочонки вёдра.

С потолка свисали кожаные бурдюки с бараньим жиром. Возле двери стояли открытые ушаты с молоком. В углу лежали тёмно-коричневые медвежьи шкуры — они прекрасно служат не только в качестве тёплой одежды, но и как удобная подстилка для переноски тяжестей на спине. А тяжестей приходится таскать немало: воду из реки, молоко с пастбищ, дрова из лесу, зерно на мельницу.

Каждая вещь в доме заслуживает отдельного рассказа: и маленький светильник из глины, наполненный растопленным салом, и круглый камень для сбора сажи (повинность дзонгу), и сотни деревянных колышков, и железные наконечники для сохи.

Старуха оглядела нас с обычной крестьянской недоверчивостью и, похоже, осталась довольна. «Молодой господин», сказала она, может спать в кладовке, а Тенсингу и носильщикам, чьи лошади звенели колокольцами во дворе, места, наверное, не хватит. В этот самый момент мои спутники внесли тюки и металлическую посуду, упряжь и седельные коврики. Старуха молча оглядела наше добро.

— Куда это вы идёте? — спросила она.

— В Ташиганг, — гордо ответил я.

Через всю страну, мог бы я добавить. Старуха покачала головой.

— Долгий путь…

Однако после этого она отнеслась к носильщикам с большим состраданием и показала им на тёмные углы: «Можете спать здесь». Затем повела меня в кладовку. Старинный ключ с трудом влез в замок, старуха налегла на него всем телом, звякнула пружина, и толстая дверь отворилась.

Мы вошли в тёмное помещение. Старуха открыла ставни, и слабый фиолетовый свет просочился сквозь маленькое оконце. Кладовка была пуста, если не считать трёх бамбуковых корзин с зерном. На стенах, покрытых копотью, ясно виднелись отпечатки человеческих ладоней.

— Зачем это? — спросил я.

— «Она», — буркнула старуха. — Это наш обычай. Пау (колдун), когда мой муж заболел, велел сделать так, чтобы отогнать злых духов.

Старуха, должно быть, не вполне доверяла мне, потому что собрала кое-что с пола, открыла другим ключом ещё одну дверь, поменьше, и спрятала вещи там. Я заглянул через плечо. На потолке в чулане висели сотни лоскутков сушёного мяса, по стенам стояли сундуки с праздничной одеждой — крестьяне надевают её во время фестивалей или перед визитом в дзонг. Там же хранились соль и бурдюки с жиром.

— Ама (мать), — сказал Тенсинг, — продай нам яиц.

— Нет у меня яиц. Я бедная крестьянка. Попроси еды в дзонге.

— Ну что ты, ама, — ехидно улыбнулся Тенсинг, — у тебя столько жира, что ты лопнешь за зиму.

— Осталась вот пара картошек, — буркнула хозяйка.

Она принесла горсть картофелин. Тенсинг протянул ей новенькую бутанскую монету в полрупии. Старуха улыбнулась, вышла и тут же вернулась с яйцами.

— Для молодого господина, — сказала она, с шумом захлопывая дверь. — А ты, — продолжала она, обращаясь к Тенсингу, — будешь ночевать за дверью.

Я пошёл к печке погреть руки.

— Тяжёлый у вас груз, — сказал один из носильщиков по имени Дава.

Он бросил на пол седельные коврики, лёг на них и принялся шарить в бесчисленных карманах своего кхо. Потом вытащил деревянную кружку и обратился к хозяйке.

— Мать, дай водички.

— Сам сходишь, — отрезала та. — Вода на улице под галереей.

Носильщик остался лежать. За водой отправился другой парень, более покладистый. Дава развязал холщовый мешочек и высыпал в воду какой-то порошок. Это была молотая овсянка — цзампа. Подождав немного, Дава принялся вылавливать размокшие катышки и ловко засовывать их в рот.

— Япу ду (всё в порядке)? — улыбнулся он, закончив трапезу. И добавил: — Худшее, почитай, уже позади. Завтра пройдём ещё один перевал и днём будем в Джакаре.

— Вымой как следует картофелины, потом вымой кастрюлю, налей в неё чистой воды, добавь немного «белой штуки», порежь картофелины на части и доставь кастрюлю на огонь, — проинструктировал я своего кулинара. — Яйца я сварю сам.

— А риса у нас нет? — спросил насторожённо Тенсинг.

— Нет, — радостно откликнулся я: наконец-то можно было сменить диету.

— Что? Будем есть одну картошку?

Повар был явно разочарован. В Тибете рис считается роскошью, и только сейчас я понял, что в его глазах наш монотонный режим питания выглядел нескончаемой оргией…

Старуха подкинула в огонь несколько чурок, пламя забило сквозь отверстия в печи. Звон колокольцев возвестил о возвращении мужа нашей гостеприимной хозяйки. Привязав лошадей под домом, он прошёл по бревну, молча поклонился мне и проник сквозь кладовую на галерею, где стоял грубо сколоченный алтарь. То была домашняя молельня.

Хозяин принялся бить в большой барабан, низко кланяясь трём статуям.

Я умирал от усталости. Но так хотелось всё посмотреть! Сколько чудес вокруг, начиная с белых отпечатков ладоней на закопчённых стенах, кончая глиняным горшком необычной формы. Тысячелетняя гончарная традиция в районе Бумтанга, быть может, исчезнет через десятилетие, когда сюда завезут алюминиевые кастрюли…

Красота всех этих предметов зиждется на любви, которую вкладывает умелец в своё изделие. Мастера совершенствуют искусство до той степени, когда форма и рисунок превращаются в ритуал, то есть не диктуются ставшей общим правилом нашего производства «функциональностью», а выполняют некую священную роль. Резьба балок, лепка кувшинов, ковка чугунков — всё это в своей первооснове было искусством, к которому приступали с песнопениями и молитвами.