Амазонка: призраки зеленого ада

Как правило, шаманы используют отвар из лианы Baniste-riopsis, чтобы вернуть души больным пациентам или узнать у духов, кто навел на человека порчу. Айягуаска также применяется в разнообразных магических обрядах и действах: шаманы и знахари индейцев кичуа превращаются в птиц или других животных — как правило, ягуаров, чтобы навредить врагам.

На «бытовом» уровне айягуаска применяется индейцами как сильнодействующее лекарство, в частности слабительное. Головорезы ачуар и шивиар считают, что могут встретиться со своими духами-помощниками только в видениях, вызванных этим напитком. А поскольку причиной болезней в первую очередь является колдовство, священное снадобье помогает обнаружить источник заболевания.

Шаманы пьют айягуаску чуть ли не ежедневно для того, чтобы лечить самые различные заболевания: как душевные, так и телесные недуги. Но при всех своих свойствах галлюциногена лиана не является наркотическим средством, вызывающим привыкание. Мы со стариком-индейцем будем пить, чтобы очистить тело. Я буду пить ее, чтобы вернуть себе привычный образ мыслей и то ощущение мира, которое изрядно притупилось за время моего долгого отсутствия в джунглях. Ведь всего через день мне с индейцами предстоит уйти в глубь тропического леса, где мы проведем несколько недель за постройкой нового большого каноэ, охотой и рыбалкой. Так что «почистить» и тело, и мозги — совсем нелишне.

— Брат, ты как хочешь пить? Со светом или без света? — спрашивает старик.

— Лучше без света.

— Да, лучше без света, — соглашается он.

— Мне рассказывали, что некоторые пьют при свете, — вступает в разговор невысокая худенькая старушка, жена старика. — При свете тоже пьют.

— Нет, когда светло, не годится. Всегда пили без света, и сейчас будем делать как раньше, — настаивает старик.

Женщина не спорит. Она все равно не будет пить сегодня. Старушка куда-то пропадает, а индеец передвигает свой чурбачок так, чтобы мы с ним сидели в полоборота, почти напротив друг друга.

В воздухе повисает короткая пауза.

— Когда будешь готов, скажи. Сейчас можем поговорить.

— Ачи, — прошу я, используя в своей речи уважительную форму обращения к старшим, хотя по правилам этикета вполне мог бы говорить старику «уауки», то есть «брат», — расскажи о мунду пуме.

— О мунду пуме. — Старый индеец сидит, упершись руками в колени и глядя в землю. — Я не много знаю о ней.

Это неправда. Старик прекрасный рассказчик и держит в памяти не один десяток интереснейших индейских сказок и легенд. Но сейчас, как не раз прежде, он хитро улыбается и делает вид, что давно все позабыл. Хочет, чтобы его попросили еще. И я прошу.

— Мунду пума — это самая большая пума, которая есть в мире, — начинает он. — Она жила раньше, сейчас ее уже нет. Сейчас нет, потому что ее убили. Эта мунду пума ела всех людей в общинах, в деревнях. Приходила и съедала всех до последнего.

Чуть выше по реке и отдельно от других жила одна семья — отец, сын и мать. Все боялись мунду пуму, а сын говорил, что не боится ее. Но он храбрился, врал, когда говорил так. На самом деле сын тоже боялся.

Итак, мунду пума пришла как-то в соседний дом, который стоял метрах в ста от того, где жила семья. Пришла и принялась пожирать всех, кто жил в нем. Люди кричали. И тогда отец сказал: «Иди и убей мунду пуму, раз ты ее не боишься!»

Сын пошел, но как только увидел ягуара — тут же сбежал назад, пронесся через дом и пропал где-то в чаще. Тогда отец взял. Слушай! Ты слышал? — Старик внезапно прерывает рассказ и указывает мне рукой в сторону черных зарослей, откуда только что донеслись два коротких, не слишком громких, но не совсем обычных свиста. Если бы не замечание индейца, то я не обратил бы на них внимания: мало ли звуков в ночных джунглях. — Ты слышал? — повторяет свой вопрос старик.

— Да. Кто это?

— Это супаи, демон.

— Супаи? Какой супаи?

— Я не помню его имени. Но он всегда приходит и свистит, когда собираются пить айягуаску.

— А почему ты думаешь, что это дух? Может быть, это лягушка?

— Нет, брат.

— А как этот супаи узнает, где собираются пить?

— Не знаю. Но так всегда случается. Он приходит и свистит только два раза, — говорит старик. А затем как ни в чем не бывало продолжает рассказ: — Он взял в одну руку копье с наконечником, как у гарпуна, как мачете — здесь сейчас таких копий нет, они называются «рийон», в другую руку мачете и пошел к мунду пуме. Та уже сожрала всех и собиралась уходить. Охотник крикнул, и ягуар обернулся, бросился на него. Но старик пронзил его копьем. После этого он возвратился домой. Вместе с женой они отыскали сына, привели его к мертвой мунду пуме и заставили засунуть руку ей в задницу. Так сделали для того, чтобы сын убедился, что та действительно умерла и чтобы перестал быть нервным. Так убили ягуара, который ел людей.

Старик замолкает, и хижина погружается в тишину. Маленькие дети давно легли спать. Старушка тоже куда-то исчезла, и лишь костер тускло мерцает, обессилевший, бросая мечущиеся красные отсветы на целую груду огромных глиняных горшков, в которых индеанки хранят закваску для чичи — перебродившего «пива» из вареных и пережеванных женщинами корней кустарника маниока. Я понимаю, что настроение и атмосфера стали подходящими для того, чтобы пить айягуаску.

— Ачи, давай пить, — говорю я старику.

— Давай, — соглашается тот.

Поднявшись с чурбачка, он не торопясь идет в другой конец хижины, достает маленький стаканчик, в который из закопченного горшка сливает густую рыжую жидкость. Это и есть айягу-аска. Растения для нее индеец собрал рано утром и варил стебли до полудня, пока на дне не осталось всего ничего — миллилитров сто пятьдесят. Затем появляется обычная вода в пиале, сделанной из половинки круглого плода.

Старик снова присаживается на свой чурбачок и протягивает мне стаканчик с мутной рыжей жидкостью. Я уже неоднократно пил айягуаску и в джунглях близ колумбийской границы с индейцами сиона, и в других местах Амазонии. Однако тогда это было в присутствии шаманов. Отец же моего друга не шаман. Во всяком случае, насколько мне известно. Вот его отец, старый Блас, что умер год назад, тот действительно был известным шаманом. Собственно говоря, именно поэтому старику столько известно про духов джунглей — супаи, про разные растения и животных. Сегодня мы пьем вместе.

Горечь во рту и мимолетный позыв к тошноте. Несколько раз полощу рот чистой водой из пиалы и тут же сплевываю ее на утоптанный земляной пол. Старик делает то же самое. Теперь остается только ждать, и мы молча, неподвижно сидим каждый на своем чурбачке, устремив взгляд куда-то вдаль. Притушенный костер почти не дает света. Стрекот кузнечиков да многоголосье древесных лягушек. Часов нет, но, должно быть, прошло уже минут двадцать, быть может — полчаса.

Щщщщщщщ. Звук едва слышный, но в то же время отчетливый доносится до уха снаружи, из темноты. Вскидываю голову, верчу ею, пытаясь поймать направление. Не выходит. Кажется, что ветер пробежал по кронам деревьев: вроде бы нигде и в то же время повсюду. Будто жужжит крыльями рой диких пчел.

Индеец замечает мой непроизвольный жест, слышу его шепот:

— К тебе пришло? Брат, к тебе пришло?

Начиная терять ощущение действительности, погружаясь в туман, застилающий мысли, отвечаю ему:

— Да, кажется, да.

Я сам пока что не уверен. Сколько раз пил айягуаску, и каждый раз этот переход из одного состояния в другое не могу осознать с достаточной ясностью. Голова идет кругом, все вокруг теряет четкость и остается резким в то же время. В горле зарождается тошнота. Сначала я пытаюсь бороться с ней, пока она не становится настолько сильной, что я больше не в состоянии ее сдерживать.

— Меня будет рвать.

— Иди туда, к дереву. Ты сможешь?

— Да, я сам.

Быстро бреду под откос к высокому дереву на краю обрыва. Ноги ватные, перед глазами все плывет. Шум ветра в ветвях уже не смолкает, а, напротив, лишь усиливается. Сквозь него приходят новые звуки. Сначала едва слышные, но постепенно нарастающие крики гигантской жабы-уин и грудной вибрирующий голос маленькой желтоглазой ночной совки-бульюкуку. Они совсем рядом. Но где?