К заоблачному озеру

Шекланов вслух мечтал о лыжах.

— Давайте, братцы, здесь и заночуем, — сказал Сорокин. — Охота нам выматываться! А завтра не спеша пошли бы дальше.

Сухорецкий указал ему на лавинный след, довольно близко проходивший мимо нашей стоянки.

— Нельзя здесь, — сказал он. — Еще часа два потопаем…

Но через час нам преградила путь широкая трещина. Начались поиски мостка и медленная, опасная переправа. Каждый неверный шаг мог увлечь нас вниз, по крутому склону. Все это заняло около четырех часов. Солнце теперь было скрыто южной гранью Хан-Тенгри.

Стало очень холодно. Мы выбрали место под крутым обрывом и начали топтать снег, готовясь к ночлегу.

Старались площадку сделать с уклоном внутрь. Вниз из-под наших ног уходил гладкий снежный склон, по которому можно было прямехонько угодить, как в детской игре «старайся вверх», к тому самому месту, с которого началась игра.

Сухорецкий снял нас за работой, снял панораму ледника, снял каждого из нас в отдельности.

Если б мы знали тогда, что ни один снимок, ни одна из шестидесяти дюжин пластинок, которые он тащил с собой на ледник, никогда не увидят света! То ли заграничный аппарат подвел, то ли пластинки попались неудачные — но весь огромный труд, на который он возлагал такие большие надежды, пропал даром. Тогда мы, конечно, ни о чем не подозревали и чрезвычайно охотно позировали перед объективом.

В это время мимо нас пронеслась лавина.

Нет слов, чтобы описать ее стремительное бешенство. Это было похоже на смерч, на столкновение двух поездов, мчавшихся в одном направлении. Мы не слышали звука, только волна воздуха ударила нам в лицо. А затем уже, догоняя неистовую снежную кутерьму, помчался грозный глухой гул. Колоссальные комья, крутясь со страшной скоростью, неслись в воздухе. Каждый их удар о снег вызывал целые тучи белой пыли и сотни таких же стремительных глыб. Все ниже и ниже катилась страшная лавина. Вот она коснулась ледника. Клубясь, взвились надо льдом снежные облака и уже спокойнее поплыли дальше, постепенно опадая и смиряясь.

Наконец, все затихло. Длинные белые языки протянулись на километр поперек ледника. Сухорецкий первым нарушил молчание.

— Наш лагерь! — сказал он многозначительно.

Ясно видневшийся еще несколько секунд назад аккуратный квадратик нашего лагеря и цепочка следов, тянущаяся вверх, теперь были погребены одним из языков лавины.

— Ну, ворожила нам бабушка, — сказал Шекланов. — Хороши мы были бы там внизу!

Теперь все накинулись на Сухорецкого:

— Что же ты не снимал? Такой кадр! Бессмертный снимок!

Сухорецкий сам был этим чрезвычайно огорчен. Он достал свой черный мешок и принялся перезаряжать кассеты.

Палатку установили с большим трудом. Вместо кольев для оттяжек служили наши кошки, глубоко втоптанные в снег.

Бросили жребий — кому ночевать у входа. Печальная эта участь выпала на мою долю. Забрались в спальные мешки, разожгли примус, принялись за ужин. В палатке стало темно и, как всегда, от свечи и примуса по-домашнему уютно.

Я оставил свой дневник на морене. Теперь с собой у меня было несколько листков бумаги в картонной папке. Картон у меня конфисковали, и Сухорецкий принялся мастерить домино.

Ночью начался буран. Снег тяжело оседал на палатке, постепенно прижимая тяжелой подушкой наши ноги.

Как ни старался я закрыть вход в палатку, мелкая снежная пыль оседала на моем мешке, таяла над головой, холодными грязными каплями падала на лицо. Утром вставание было мучительно неприятным.

Ослепительный покров снега скрыл следы вчерашней лавины. Кое-как откопали свои кошки, свернули потяжелевшую сырую палатку.

День не предвещал ничего хорошего. Альтиметр дурил, снежные «флажки» курились на горных вершинах.

Мы не успели сделать и десяти шагов, как налетел буран. Землистого цвета тучи плотно забили небо и ледник. Завывая, понесся нам в лицо свирепый горный ветер.

С проклятиями мы повернули к месту своего ночлега и быстро расставили палатки на утоптанном, уже обжитом снегу.

Нужно было скоротать день. Играли в домино, рассказывали разные истории, хором пели песни. Пытались уснуть, но несколько раз будил грохот близких лавин.

Еще одна ночь прошла, не принеся желанного отдыха.

Утром выглянуло, наконец, солнце, ушли «в Китай» тучи, и мы выступили из лагеря. Вынужденная задержка в пути, несомненно, имела и свои положительные стороны. Мы привыкли к высоте, организм приспособился к разреженному воздуху и пониженному давлению атмосферы.

Теперь нам стали попадаться оледеневшие твердые склоны. Приходилось рубить ступени, подниматься осторожно шаг за шагом.

Кончилась глетчерная мазь, предохраняющая кожу от ожогов солнца. Я понадеялся на свою густую бороду и поля киргизской шляпы. Но отраженное снегом солнце жестоко наказало меня. Когда мы остановились на ночлег и принялись рыть в снегу пещеру, я почувствовал сильный озноб и головную боль. То же самое испытывал и Шекланов. Губы вздулись, потрескались и кровоточили. Было больно произнести слово. Лицо горело. Есть я не мог, несмотря на голод.

Это была тяжелая, мучительная ночь. Шекланов метался и бредил. Сорокин нервничал, придирался к Сухорецкому, толкал всех, пытаясь улечься удобнее, грозил, что сейчас же пойдет вниз. Только под утро мы немного забылись тяжелым, нездоровым сном.

До плеча оставалось не больше двухсот метров. Теперь хорошо была видна вершина Повелителя Духов. Она казалась очень далекой, не высокой, а далекой. Снежные карнизы, похожие на слоеные пироги, очутились немного ниже нас. Это были колоссальные глыбы, каждая величиной в несколько десятков, а может быть, и сотен метров высотой. Решили оставить палатку на месте и налегке подняться к гребню. Сухорецкий разрезал веревку и, связавшись с Сорокиным, пошел вверх. За ним через час выступили и мы с Шеклановым. Самочувствие мое было отвратительным. Через каждые три шага я останавливался. Примус еще вчера испортился, нас мучила сильная жажда. Поминутно я нагибался за снегом. Но снег лишь сушил горло, а пить все равно хотелось.

Устроили небольшой привал. Сверху мимо нас неслись мелкие комочки снега, оставляя за собой четкий пунктирный след. Это шли Сухорецкий и Сорокин. Мы с Шеклановым не разговаривали. Каждое слово вызывало почти такое же сердцебиение, как и движение.

В эту минуту я увидел, как один из самых больших «слоеных пирогов» качнулся и повалился вниз, увлекая за собой несколько других.

Так родилась лавина. Она была во много раз страшнее и больше той, которую нам удалось наблюдать со стороны. Мы могли судить об этом по страшному грохоту, по снежной пелене, закрывшей долину Иныльчека, по снежным языкам, протянувшимся почти через весь ледник. Но она не произвела на нас такого устрашающего впечатления, может быть, оттого, что ту лавину мы наблюдали в полной силе и со стороны. Или, может быть, потому, что чувство усталости и болезнь притупила в нас остроту восприятия окружающего. Мы только переглянулись с Шеклановым и сокрушенно покачали головами.

Нам не пришлось подняться на самый гребень.

Навстречу быстро спускались Сухорецкий и Сорокин.

— Вниз! — коротко приказал начальник. Только у нашей пещеры он объяснил причину возвращения.

Гребень шел круто вверх. Высокие «жандармы» — выветрившиеся и обледеневшие скалы — преграждали путь по гребню…

На преодоление их нужно потратить не менее трех дней. Продуктов у нас оставалось на два дня при самом экономном расходовании. Восхождение было обречено на неудачу.

Тяжело было смотреть на Сухорецкого. Он уткнулся лицом в свой мешок и лежал неподвижно, не отвечая на наши вопросы.

— Вниз! — повторил он, наконец, решительно и принялся свертывать палатку.

Вниз