Сердце Волка

Торак кивнул, стараясь не встречаться с ней взглядом. Его ведь уже не будет здесь, когда она вернется! А сказать ей, что уходит, он не мог, потому что она, конечно же, попытается остановить его или потребует взять ее с собой. А этого ни в коем случае нельзя допустить. Если Фин-Кединн прав и существует возможность того, что Пожиратели Душ пытаются заманить его, Торака, в ловушку, то уж жизнью Ренн он рисковать никак не намерен. Впрочем, и своей собственной тоже.

— Мне очень жаль, что тебе нельзя с нами пойти, — сказала Ренн, и на душе у Торака стало еще хуже. Затем она убежала, чтобы занять место во главе племени рядом со своим дядей Фин-Кединном.

Торак смотрел, как племя Ворона уходит в Лес. Он знал, что сперва они унесут тело Ослака довольно далеко от стоянки, а потом начнут строить Помост Смерти — небольшое возвышение из стволов и веток рябины, — на который возложат тело покойного головой против течения реки. И подобно лососям, души Ослака отправятся в свое последнее странствие вверх по реке, к Высоким Горам.

Обряд у Помоста Смерти короток; попрощавшись с покойным, племя оставит его тело в Лесу, чтобы оно стало пищей обитателей Леса, которые прежде, при жизни, служили пищей самому Ослаку. А через три лунных месяца Ведна соберет его кости и отнесет их на кладбище племени. И в течение пяти ближайших лет ни она, ни кто-либо другой не станут произносить имя Ослака вслух. Этот закон соблюдается очень строго — иначе души умершего могут начать вмешиваться в жизнь живых, а это сулит множество неприятностей.

Стоя на поляне, Торак смотрел вслед процессии, пока последний человек из племени Ворона не исчез в Лесу. На стоянке остались только собаки, сторожившие улов лосося. Чувствуя себя безмерно одиноким, Торак бросился собирать пожитки.

В свой легкий плетеный ранец он сунул небольшой новый бурдюк для приготовления пищи, мешочек с целебными снадобьями, трутницу, рыболовные крючки, отцовский нож, завернутый в кусок сыромятной кожи, и материн рожок с охрой; отдельно положил лук, колчан со стрелами и скатанный спальный мешок; за пояс сунул небольшой базальтовый топорик. Он старался не вспоминать о том дне, когда прошлой осенью вот так же спешно собирал пожитки, а рядом умирал его отец…

Торак стиснул в руке рукоять нового ножа, подаренного ему Фин-Кединном. Этот нож действительно был легче и удобней для него, чем отцовский, но ни один нож на свете никогда не сумеет заменить бесценный дар отца…

«НЕ СМЕЙ ДУМАТЬ ОБ ЭТОМ! — приказал он себе. — Сейчас самое главное — поскорее убраться отсюда подальше, пока они не вернулись, и на этот раз не забыть прихватить с собой хотя бы небольшой запас еды».

После того что случилось с Ослаком, он видеть не мог лососину: ни копченую, ни вяленую в виде сухих лепешек, сдобренных ягодами можжевельника. Вместо рыбы он взял несколько ломтиков вяленой лосятины из той связки, что висела в жилище Тулла. Этого ему должно хватить на те несколько дней, которые потребуются, чтобы добраться до Сердца Леса.

Но сколько дней займет этот путь? Три? Пять? Торак не знал. Он никогда даже близко к этим местам не подходил и за всю свою жизнь видел только двух обитателей лесной чащи: молчаливую женщину из племени Благородного Оленя с красной полоской в волосах, сделанной «кровью земли», и ту девушку с дикими глазами из племени Зубра, череп которой был так уродливо облеплен желтой глиной. Ни та ни другая не проявили к нему ни малейшего интереса, и, несмотря на то что он тогда сказал Фин-Кединну о своем родстве с племенем Благородного Оленя, на теплый прием в этом племени он вовсе не рассчитывал.

Когда он проходил мимо жилища вождя, его словно ударило: ведь он, возможно, навсегда покидает племя Ворона!

«Сперва ты потерял отца, потом Волка. Теперь вот Ослака, и Фин-Кединна, и Ренн…»

В жилище было темно. Угол, занимаемый Фин-Кединном, теперь был пуст и аккуратно прибран, а вот в уголке, где жила Ренн, царил страшный беспорядок: ее спальный мешок был скомкан и весь усыпан стрелами, которые она не успела закончить… Ренн, конечно же, страшно разозлится, потому что он ушел без нее. Но попрощаться с ней он никак не мог.

И тут ему пришла в голову удачная мысль. Он выбежал наружу, отыскал плоский белый камешек, потом срезал с ближайшего вяза полоску коры, предварительно пробормотав слова благодарности духу дерева, и тщательно разжевал кору. Выплюнув красноватую кашицу на ладонь, он нарисовал на камешке свой племенной знак: две прерывистые линии, точно две цепочки волчьих следов; одна из линий посредине казалась разорванной, но этот пропуск не был частью знака — так Торак хотел изобразить маленький шрам у себя на щеке, чтобы Ренн сразу догадалась, кто это рисовал.

Закончив «послание», Торак на мгновение замер, уставившись на свои руки, красные от сока вяза. Прошлой осенью он точно так же перепачкался, когда давал Волку ИМЯ. Он тогда и волчонку лапы соком измазал, а потом просто в отчаяние пришел, когда этот дурачок принялся сок слизывать…

— Не думай о Волке! — во весь голос выкрикнул он. — Ни о ком из них не думай!

Пустая стоянка ответила ему насмешливым молчанием. «Что ж, Торак, теперь ты сам по себе».

Он торопливо сунул белый камешек под спальный мешок Ренн и выбрался на солнце.

Лес был полон птичьего гомона и до боли прекрасен. Но Торака это совершенно не радовало.

Закинув за плечо лук, он решительно повернул на восток, туда, где находилось самое Сердце Леса.

Глава седьмая

Тоска бежала рядом с Волком, точно один из невидимых собратьев по стае.

Он страшно тосковал по Большому Бесхвостому. Ему очень хотелось вновь увидеть его странную, лишенную шерсти морду, услышать его смешной, по-щенячьи неровный вой и эти странные звуки, похожие на лай или повизгиванье, которые он издает, когда смеется…

Много раз Волк отбегал подальше от стаи и выл, призывая Большого Брата. Много раз бегал по кругу, не зная, как поступить, и разрываясь между зовом Горы и зовом Большого Брата.

Других волков — волков из его новой стаи — страшно удивляло подобное поведение.

«Но ведь теперь у тебя есть мы! — говорили они. — И кроме того, ты еще так молод! Тебе столькому предстоит учиться! Ты даже охотиться на крупную дичь еще не умеешь — разве сможешь ты прожить в одиночку? Останься с нами!»

Они были сильной, дружной стаей, и бывали времена, когда Волк действительно чувствовал себя счастливым на Горе Большого Грома. Они устраивали веселые игры, например: «поймай-лемминга-в-снегу»; или прыгали в озера, распугивая уток. И все-таки эти волки совсем не понимали его.

Вот о чем думал Волк, бежавший к вершине своего любимого холма, куда долетали запахи Леса.

Отсюда до Леса нужно было бежать очень-очень долго, и все же, стоя на вершине этого холма, Волк легко улавливал и запах новорожденного козленка, от которого пасть у него наполнялась слюной, и острый аромат смолы, исходивший от сломанной ветром ели. Он слышал неторопливое чавканье кабана, валявшегося в болотце, и пронзительный писк детеныша выдры, свалившегося с ветки. О, как ему хотелось вновь очутиться в Лесу, рядом с Большим Братом!

Но как же ему вернуться туда?

Волка останавливала не столько мысль о том, что придется покинуть стаю, сколько страх перед Большим Громом. Большой Гром ни за что не позволит ему уйти отсюда!

Гром мог напасть на него в любую минуту — даже сейчас, когда Наверху все ясно и тихо и не слышно Его гневного дыхания. Большой Гром мог, наслав бурю, сровнять Лес с землей; мог наслать на Лес того Яркого Зверя, Который Больно Кусается, и мгновенно обратить в прах деревья, скалы и даже волков. Он был всемогущ. И это Волк понимал отлично: ведь именно Большой Гром отнял у него родителей и братьев, когда он был еще совсем малышом, уничтожив всю стаю.

Он тогда отошел от Логова совсем чуть-чуть, на разведку, а когда вернулся, Логова как не бывало. И все волки — его мать, отец, братья, сестры — лежали в грязи мокрые, холодные и неподвижные. Большому Грому даже близко подходить не понадобилось, чтобы их уничтожить.