Всемирный следопыт, 1928 № 08

Вскоре вода в полынье, на которую мы опустились, начала замерзать. Через шесть часов после спуска она окончательно замерзла. Однако нам удалось высвободить аэроплан из ее ледяных объятий.

Положение наше было, тем не менее, весьма опасно. Мы находились в 1000 километрах от населенных мест, на льду, с аэропланами, выстроенными для спуска на воду, при чем мотор аппарата № 25 совсем сломался, и провизии у нас оставалось лишь на три недели…

Наше спасение заключалось в том, чтобы разместить весь экипаж на № 24 и попробовать подняться. Даже при самых лучших условиях это было бы нелегким делом, принимая во внимание, что экипаж № 24 увеличился вдвое. К тому же, условия были далеко не идеальные. Вместо……того чтобы подыматься с воды, как того требовало устройство кузова аэроплана, нам приходилось подыматься со льда, и не гладкого, как каток для конькобежцев, а чрезвычайно неровного, — ледяные торосы всевозможной величины и формы в величайшем беспорядке были нагромождены друг на друга.

Нам ничего не оставалось, как попробовать разровнять такую ледяную поверхность, на которой можно было бы раскатиться и взлететь.

Как сумасшедшие, работали мы в течение 24 дней. Это была подлинная борьба со смертью, так как гибель от голода очень легко могла пресечь нашу работу. Одним словом, мы съедали в сутки 225 граммов пищи. Каждое утро мы выпивали немного теплой воды с распущенным в ней кусочком шоколада и съедали три овсяных галеты. К обеду мы получали по чашке пеммиканового супа, на ужин съедали еще по крошке шоколада и следующие три Галеты. Само собой разумеется, мы страдали от голода. Однако удивительно, как хорошо, при такой скудной пище и несмотря на тяжелый физический труд, сохранялись наши силы!

На 24-й день нам удалось, наконец, устроить более или менее ровный аэродром длиною в 500 метров; Теоретически, чтобы подняться, № 24 требовал, по крайней мере, 1500 метров открытой воды, но мы не смогли разровнять более 500 метров. Это пространство заканчивалось обрывом в небольшую полынью, лежавшую на один метр ниже и шириною не более 4–5 метров. На другом конце полыньи высилась ледяная глыба в 150 метров в диаметре с торчащим вверх, по крайней мере — метров на шесть, острым ледяным торосом. Ее мы, конечно, не смогли сдвинуть с места. И без того за эти 24 дня мы удалили с площадки 500 тонн льда!..

В свободные от этой работы часы мы спали или производили наблюдения — астрономические, метеорологические и океанографические. Измерения глубины окончательно убедили нас, что поблизости не было твердой земли. Эти измерения были выполнены по новой гениальной немецкой системе, при чем весь прибор весил немного больше килограмма.

Система эта была основана на принципе эхо. Две дыры пробуравливались во льду, и в одну из них опускалась проволока, к верхнему концу которой прикреплялся очень чувствительный микрофон; Один человек слушал у этого микрофона, в то время как другой опускал взрывчатый снаряд во вторую дыру. При этом применялись часы, останавливавшиеся от сотрясения при взрыве и определявшие таким образом точный момент взрыва и его эхо. Звук взрыва передавался через воду морскому дну и тем же путем посылался обратно на поверхность, сообщаясь и телефону, связанному с опущенной в одну из дыр проволокой… Этим аппаратом мы сделали два измерения, и оба показали глубину приблизительно в 3600 метров. Само собой разумеется, вблизи такой глубины не могло быть земли.

15 июня мы сделали все, чтобы окончательно подготовить № 24 к отлету. С № 25 мы перетащили все, что могло нам понадобиться на обратном пути и что возможно было поместить на без того уже перегруженном № 24. Потом все шестеро, тесно прижавшись друг к другу, мы поместились на борту, завели мотор, и Рисер-Ларсен сел у руля.

Наступил самый напряженный момент моей жизни. Рисер-Ларсен тотчас пустил машину полным ходом. По мере того как возрастала скорость, во много раз увеличивалось и действие неровной поверхности: аэроплан качало до такой степени, что я ждал, что вот-вот мы накренимся и сломаем одно из крыльев. Все быстрее и быстрее приближались мы к концу ледяного поля, но толчки и подпрыгивания говорили о том, что мы еще не покинули льда. С головокружительной быстротой неслись мы к крутому спуску перед полыньей. Мы достигли его, сорвались на полынью и… поднялись! Чувство невероятного облегчения охватило меня, но оно длилось лишь одно мгновение. Прямо перед нами, всего в нескольких метрах возвышался ледяной торос. Через пять секунд должно было решиться, подымемся ли мы на воздух или же вдребезги разобьемся о ледяную гору. Секунды были длинны, как часы. Но мы миновали торос, пролетев лишь на сантиметр над ним! Наконец-то мы были в пути, после 24 дней отчаянной работы и волнений!..

Час за часом летели мы на юг. Правильно ли мы держим курс? Хватит ли бензина? Все ниже и ниже опускался бензин в контрольном стаканчике. Наконец, когда горючего оставалось только на полчаса, мы неожиданно вскрикнули от радости: внизу, на юге показались хорошо знакомые нам вершины Свальбарда на Шпицбергене. Под собой мы увидели темную полоску открытой воды, на которую могли опуститься.

Но испытания наши еще не кончились. Нам приходилось обогнуть огромное поле взгромоздившихся друг на друга льдин. Я смотрел на Рисер-Ларсена и заметил, что он каждый раз с невероятным напряжением поворачивал руль. Наконец, руль совершенно перестал его слушаться, и нам оставалось только опуститься, но, к счастью, под нами была уже вода…

Опять, как и неделю назад, мы были на волосок от смерти! Оказывается, мы добрались до единственного местечка в Свальбарде, где можно было опуститься, хотя летели при весьма плохих условиях; было туманно, нам едва хватило бензина, к тому же сломался руль!

Так окончился наш первый продолжительный полет над полярным морем к 88° северной широты…

Через несколько дней по возвращении на аэроплане № 24 на Шпицберген мы отправились в Осло. Экспедиция закончилась неудачей: мы не смогли выполнить своего намерения — перелететь с материка на материк. Мы тотчас же стали разрабатывать планы на будущий год. Памятуя слова Рисер-Ларсена о воздушном корабле № 1, мы телеграфировали полковнику Нобиле и пригласили его приехать для совещания в Норвегию. Нобиле был офицер итальянского воздушного флота, опытный пилот и строитель воздушных кораблей.

Собираясь купить дирижабль № 1, мы естественно обратились к Нобиле, так как никто лучше него не мог ответить на вопросы относительно радиуса активности, грузоподъемности и прочих свойств дирижабля, которые нам необходимо было знать. К тому же, в случае покупки № 1, мы не могли найти более подходящего пилота, — Нобиле управлял этим кораблем при нескольких полетах, следовательно, хорошо знал его свойства.

Эльсворт ассигновал на покупку корабля 100 000 долларов, но Нобиле назвал сумму меньше почти на 25 000 долларов. Я сразу принял предложение Нобиле. № 1 был полутвердого типа, то-есть хотя резервуар для газа имел форму сигары, все же он не был твердым. Это представляло большое неудобство. На тех местах, где мы собирались снижаться, не было специальных помещений для воздушного корабля. Необходимо было устроить так, чтобы его можно было прикреплять к мачте, что было невозможно при мягкой оболочке для газа. Нобиле обещал заключить корабль в твердую оболочку.

Достигнув соглашения по всем пунктам, Нобиле уехал обратно в Рим. Через месяц Эльсворт и я тоже приехали в Рим для подписания договора. Нобиле, согласившись поступить к нам на жалованье в качестве пилота, стал требовать, чтобы весь экипаж состоял из итальянцев. Я отказался исполнить это требование. Я хотел, чтобы Рисер-Ларсен и Омдаль, перенесшие столько трудностей при полете на аэропланах, разделили со мной честь предстоящего полета. Кроме того, Рисер-Ларсен — один из лучших летчиков в мире, а Омдаль [16]) — отличный механик, совершенно незаменимый в трудных случаях. Оскар Вистинг, один из четырех храбрецов, сопровождавших меня к Южному полюсу, тоже должен был отправиться с нами.