Зимопись. Книга 1. Как я был девочкой (СИ)

Напутствовав таким образом, она удалилась. Тома размотала свиток. Поперек длинного куска кожи располагались ровные строчки. Красиво выписанная кириллица. С приукрасами, но почти современно. Читалось легко.

Поерзав на скамье, Тома развернула свиток до конца и начала:

— Пояснение о клятвах и обетах. Если кто даст клятву, то не должен нарушать слова своего, но должен исполнить все, что вышло из уст его.

Ученицы, перешептывавшиеся где-то сзади, затихли. Тома набрала воздуха побольше.

— Если выйдет муж за жену, а на нем обет или слово, которым связал себя, и услышит жена его и, услышав, промолчит, то клятвы его состоятся. Если же жена, услышав, запретит и отвергнет клятву уст его, то не состоится она, и Алла, да простит Она нас и примет, простит ему.

Что за галиматья? Неужели нельзя сформулировать по-человечески, более удобоваримо? Видимо, нельзя. Нам дали официальный религиозный текст. Как в библии. Точнее, именно из библии, просто переделанный здешними «богословами» под местные требования. Потому что в обратное — что это наша библия списана с нужными погрешностями с их оригинала — ни за что не поверю.

— Обет вдовых и разведенных, какую бы клятву ни возложили они на душу свою, состоится.

Скрипнула скамья, на нарушителя так шикнули, что дальше слышались только звуки снаружи: шум шагов и невнятные голоса.

— Если несовершеннолетние дадут клятву в доме матери, и услышит мать, и промолчит, то все обеты состоятся. Если же мать, услышав, запретит, то все клятвы не состоятся. И Алла, да простит Она нас и примет, простит им, ибо запретила им мать.

За окном началось движение. Большинство голов обратились туда: двое бойников понесли с поля агрегат наказания Карины. Тома читала:

— Если муж в доме жены дал клятву, и жена слышала и не запретила, то обеты его состоятся. Если жена, услышав, отвергла их, то все вышедшее из уст его не состоится: жена уничтожила клятву, и Алла, да простит Она нас и примет, простит ему.

Теперь один бойник забрался на столб с топором и, прицельно размахнувшись, выбил обухом один за другим пару клиньев. Верхняя Т-образная перекладина рухнула на крепкие подставленные руки других. Перекладину с веревками унесли, врытый столб оставили.

— Вот уставы, которые Алла, да простит Она нас и примет, заповедала об отношении между женою и мужем, между матерью и детьми в юности их, в доме матери их. Алле хвала.

— Алле хвала! — до боли в ухе грянуло в помещении.

Как черт из коробочки в двери материализовалась Астафья.

— Советую сделать выводы из услышанного. Теперь ноги в руки и в кладовку. Берем утяжеленные мечи. Построение на выходе на счет двадцать. Один, два…

Сталкиваясь в проходе, девочки ринулись исполнять приказ. Я со всеми. Стук, треск, топот. Визг и натужное сопение.

— Не мешаем друг другу! Толпа олицетворяет панику. Быстренько организовались! Одинадцать, двенадцать…

Выданный инструмент представлял тупую мечеобразную болванку в полтора раза тяжелее настоящего оружия. Помнится, я жаловался на легкость деревянного меча. Получите, сударь. Еще предложения, пожелания, жалобы будут?

— Встать в шеренгу! Девятнадцать, двадцать. — Войница обозрела печальное запыхавшееся зрелище. — Плохо. Не лучшие мечи короны недалекого будущего, а рыкцарский сброд. Повторим. Еще раз, бегом, сдать оружие и рассесться на кухне! Один, два…

…И так восемь раз.

Когда все получилось идеально, Астафья подняла перед строем такую же тяжелую болванку. Мы ловили воздух пересушенными ртами. Сердца вылетали, ноги подгибались, руки тряслись.

— Встаем в стойку. — Войница выставила левую ногу вперед. — Рубим с выпадом. Отходим. Защищаемся. Снова рубим. Приступили.

— У меня дома учебный меч намного увесистей, — шепотом похвасталась Зарина, легко управившись с неподъемной железякой.

— Из свинца, что ли? — предположил я, сам размахивая с ощутимым трудом. — Или золотой?

Чугуна-то они не знают. Насколько понимал, меня окружают исключительно медь и ее сплавы. Бронзовый век в собственном соку.

— Разговорчики! На столб захотелось?

Кто разговаривает? Никто не разговаривает. Столб любого приучит к порядку. Вообще не стоит его убирать. Одним своим видом повышает дисциплину и успеваемость на порядок.

Войница подгоняла:

— Вспомните «встречку». Слабый человек — мертвый человек. Слабое общество — мертвое общество. Быть слабым — предательство.

Упражнение продолжалось до полного изнеможения учениц. Не скоро сжалившись, войница сначала разрешила закончить младшим, тем, кто уже ронял меч. Старшие и особо упертые продолжали. Моя рука действовала… хотел добавить — на чувстве долга, но она уже не действовала. Махал плечом и корпусом. Астафья одобрила.

— Отлично. Еще выпад. Еще один. Сила воли — когда мозг говорит «все», а ты ему: «нет, не все». Еще один выпад. Теперь последний. Стоп. Сдать оружие и свободны.

Ученицы упали, кто где стоял. Я перехватил меч левой и поплелся к кладовке. Моему примеру последовала Зарина. За ней, шатаясь и едва дыша, Тома. Но потом и мы, и последовавшие за нами все равно вышли на поле и рухнули на травку.

Не меньше получаса прошло, пока тела начали принимать положение, близкое к вертикальному. Ученицы расползались, как черви из опрокинутой банки, во всех направлениях, по очереди приподнимая, у кого что поднималось, и шагая тем, чем шагалось.

В комнатах ждали чистые комплекты взамен мокро-грязно-порванных. Боевую форму на остаток дня отменили. Заморосил дожидавшийся этого момента дождь. Босым ногам стало некомфортно. Говорят, дело привычки. А если не хочу обрастать такими привычками? Где мои домашние тапочки?! Где кроссовки?! Хочу под плед и к компьютеру!

Большинство, взяв чистое, отправились в помывочную. В том числе моя солнечноокая соседочка, бросившая на прощание полный понимания взгляд: вот, даже помыться по-человечески не можешь. Ангел, блин, переформатированный. Потому — ходи грязным.

Обтерся подсохшим старым, влез в новое. Некоторое время блаженствовал на лежаке. Давно сдерживаемое давление в низу живота подняло. Больше терпеть нельзя.

Едва утих невыносимый крик обиды покидаемой двери, как я уже стучался в соседнюю.

— Тома?

— Подожди, я не одета, — быстро раздалось оттуда. — Одну секунду.

Ждать пришлось тридцать шесть секунд. Я посчитал.

Дверь отворилась.

— Чего?

— Сопроводи, — умоляюще попросил я, указав взглядом вдаль.

Вздохом Томы можно было надуть наш искомый воздушный шар.

— Горе мое. Пойдем.

По дороге в двух словах я рассказал о дяде Люсике.

— И что думаешь? — спросила она.

Пожал плечами:

— Много чего и ничего одновременно. Собираюсь дожать и выведать все. Либо он дожмет меня. Тогда будешь спасать.

— Как?

— Как сумеешь, — развел я руками.

Пришли. Сначала дожидались, когда все удалятся. Затем — пока за всеми уберется мгновенно нарисовавшийся ниоткуда бойник. Затем Тома окончательно проверила, и под ее бдительным прикрытием я с невыносимым чувством посетил долгожданное заведение. Вот оно, счастье.

Тома кашлянула. Громкое босое шлепанье стало удаляться, но я уже выходил. В дверях столкнулся с Варварой, только собиравшейся в помывочную, но заглянувшей сюда. Чистая одежда перекинута через плечо, старая где-то оставлена. Святая простота. Что делать, школа-то женская. Испуганным котом, пересекшимся на дороге с ротвейлером, я прошмыгнул мимо. Девушка задумчиво посмотрела вслед, но ничего не сказала.

По дороге меня перехватили. Почти похитили. Открылась дверь, четыре руки почти силой втащили внутрь. Силой — грозно сказано. Это были две малявки почти на год младше, чьих имен так не удосужился запомнить. Если применю свою силу, несладко им придется. В нашем возрасте год — целая жизнь.

Меня усадили в центр ближайшего лежака, сами примостились рядышком, прижавшись с боков трусливыми мышками. Страх и ужас задуманного читался в глазах. И отвага.

— Хотим спросить… — наперебой начали они, пряча взгляды.