Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи

У нас есть только скудная информация о древнем боне, в основном то, что содержится в «Кесаре» Линга, очень длинной, воинственной рыцарской поэме, датируемой V веком н. э. Точно известно, что там приносились жестокие человеческие жертвы, и, видимо, дух века был не только по-варварски здоровый, но и дикий до крайности. Там постоянно говорится о том, как вырывали глаза, пили кровь из черепов, как пытали врагов, брали трофеи в виде частей человеческих тел и приносили их царям-победителям и так далее. Когда солдат Линг захватывает шпиона из Хора, он злорадствует при мысли о пытках, которым его подвергнет:

Кровь из печени польется через рот.

Не повредив черепа,

Мы вытащим через рот все внутренности.

Человек будет жив, хотя его сердце будет вынуто через его рот.

Когда буддизм наконец пришел в эту страну, изменил обычаи диких горцев и пролил свет индийской цивилизации, бонпо пришлось отказаться от жертвоприношений людей и животных и вместо этого использовать тормы, маленькие статуи из теста из ячменной муки, масла и воды. Это очень похоже на то, что происходило в III веке н. э. в Японии, когда терракотовые статуи (ханива) заменили мужчин и женщин, которых раньше зарывали живьем, когда умирали японские правители.

Борьба между добрым и злым демиургами является фундаментальной в концепции вселенной бона. Таким образом бонская теогония определенно происходит из иранских и манихейских источников. Недаром бонпо согласны с тем, что их вера ведет происхождение из Западного Тибета. Их космогония, их ритуалы, однако, возвращают нас к примитивным и недифференцированным культам Центральной и Северной Азии, известным под общим названием шаманизма. Для бонпо, как и для шаманов, небеса представляют наивысшую важность. Небеса – это мудрость и сила, видимый аспект божественности. С небес – то есть с одного из девяти небес – спускается веревка (мутаг), по которой происходит обмен между этим и потусторонним мирами; мертвые поднимаются по ней к своей надземной цели.

Мифология бона чрезвычайно сложна; в ней бессчетное количество оккультных духов и божеств, почти все они враждебны человеку; эти духи ревниво относятся к своим владениям – земле, деревьям, рекам, – и их нужно задабривать постоянными жертвами. В том числе и по этой причине священники бона всегда были экзорцистами и некромантами и легко впадали в транс, когда, как считается, ими овладевают духи или когда они общаются с божественными духами. Возможно, тибетцы ведут свою любовь к маскам из шаманизма. Во многих местностях как в Тибете, так и за его пределами шаман, когда им овладевает дух или бог, закрывает свое лицо маской, что символизирует полное преображение его личности.

Выходя из храма, я заметил на росписях у входа четырех ужасных богов – лама не смог назвать мне их имена. Моим первым желанием было сказать, что разделение богов на ужасных и мирных тоже скопировано у ламаизма. Но, поразмыслив, я решил, что на самом деле может быть наоборот. В действительности древние тибетские легенды говорят, что, когда Падмасамбхава проповедовал буддизм в Тибете, он обратил не только людей, но и множество местных духов и демонов, которые затем перешли в буддизм, сохранив свои ужасные формы в роли его поборников и защитников. Во всем этом есть глубокая истина; иными словами, буддизм не вытеснил существовавшие до него религии в одночасье, но впитал многие их черты. Этим может объясняться все то дикое, кровожадное, варварское, сатанинское в тибетском искусстве, все то, что представляет собой сохранившиеся остатки древнего азиатского субстрата, важным элементом которого является бон. Так, рассмотрев картины во второй раз, я счел их единственными действительно автохтонными чертами, идеально настроенными на тайный дух мрачной, зловещей религии, целиком состоящей из змей, экзорцизма и заклинаний.

Мы вышли на воздух. Снова светило солнце. Красно-желтые цветочки росли между большими камнями, которыми была вымощена деревенская площадь. Я почувствовал освобождение. Вдалеке ледяная вершина Кундуганга сверкнула в ясном небе, а потом ее снова затянули тяжелые предвечерние тучи. Женщины пели, работая в полях.

Глава 11

Видения мертвых

Лама Нгаванг: «Вы такие же цивилизованные люди, как и мы»

Киримце – крошечная деревушка, лежащая на том же плато, что и Пемоганг. Но в Пемоганге храм бона, а в Киримце прекрасный буддийский храм, принадлежащей школе Ньингма («древние»). Можно было ожидать, что между двумя деревнями будет некоторая вражда, но я не смог заметить ни следа ее, во всяком случае на поверхности. Жители Киримце говорят, что жители Пемоганга придерживаются бона между делом, так же как жители итальянской деревни сказали бы о своих соседях, что они лозоискатели, или умеют прививать деревья, или что-нибудь в этом роде. Иными словами, они говорят о них как о соседях, которые случайно имеют некоторые особенности, но в принципе ничем не отличаются от них.

Только один человек слегка поморщился, когда я сказал ему, что иду в Пемоганг; это лама Нгаванг из Киримце. Но лама Нгаванг – человек особый и сам себе указ. Это старый ворчун, невероятно старый и с невероятно редкой бороденкой, которую даже сложно так назвать. У него всегда наготове свое мнение, ясное и четкое, и он всегда говорит напрямик.

Мне будет трудно забыть нашу первую встречу. Я спустился с гор, окружающих Киримце на западе. Погода в тот день из плохой стала кошмарной. Помню, как тучи становились все серее и серее, горы поднимались бесконечно, пока не исчезали в облаках, и наконец полился дождь, накрыв всю округу серой пеленой. В конце концов я понял, что заблудился. К счастью, я набрел на чортен. Остановился, услышал голоса и обнаружил, что неподалеку деревня. Я вышел прямо к монастырю-храму. Это было большое, прочное, беленое здание с высокими стенами вокруг двора, куда можно было попасть через деревянную дверь. Во дворе было пусто. Я промок, замерз, проголодался и устал. Я позвал кого-нибудь. На деревянном балконе появилась пожилая женщина.

– Входите! – сказала она. – Тут огонь.

Я поднялся по скрипучим ступенькам и оказался в дымной комнате, наполовину кухне, наполовину ризнице. Старый лама сидел в углу у окна. Его очки висели на кончике носа, и он вслух читал молитвы. То и дело он замолкал, чтобы отпить чаю, но не отвлекался. И даже не взглянул на меня.

– Лама Нгаванг читает писание, – прошептала женщина с большим и явным почтением. – Не отвлекайте его! Садитесь у огня и обсохните. Но откуда вы взялись? Что вы делали в горах в такое время? Разве вы не знаете, что там риигомпо (горные демоны), которые высасывают жизнь и оставляют человека пустым? Выпейте чаю! Лама скоро освободится.

Ее муж-лама – ламам в школе Ньингма разрешено жениться – продолжал бесстрастно читать. От моей одежды пошел пар, она высыхала, и с каждой минутой я чувствовал себя все лучше. Темнело, и кухня-ризница наполнилась тенями. Это была комната неправильной формы, черная от сажи. У одной стены стояли горшки и сковороды, четыре мешка, стопка поленьев, миски, седла, тибетские тапочки, чашки, статуэтки, маленький барабан, лампы, ручки из павлиньих перьев, масляные приношения, бронзовое дордже – короче говоря, все, что нужно благочестивому ламе для исполнения его обязанностей.

Вскоре, сжимая в руках чашку с чаем, чтобы согреть пальцы, я почувствовал на плече руку и услышал низкий, почти пещерный голос:

– Оэ! Оэ! Откуда же вы явились?

Это был лама Нгаванг, который встал и босиком подошел к очагу. Потом я узнал, что он практически каждое предложение начинал с «оэ, оэ!» таким тоном, каким говорят «Господи боже, да послушай же ты меня, наконец!». В первый раз, когда я его услышал, он показался мне грубым, и это на минуту внушило мне неприязнь к нему. Но вскоре я понял, что ошибся; лама был очаровательный старичок. Один из тех людей великой веры и великой прямоты, которые точно знают, чего хотят, а хотят этого потому, что это отражает их непоколебимое представление о том, что правильно и хорошо.