Маленькие истории. Сборник рассказов разных лет (СИ)

   Девушка была темноволосой, хрупкой и очень красивой. Что сделал бы он, тот, на кого я даже не смотрю, чью кровь я еще ощущаю на языке, а рану от его ножа - в животе, с этим маленьким созданием? Послушал бы мольбы жертвы, пытающейся скрыться от него среди растопыренных, как лапы паука, корней? Не знаю, я успел раньше. Мои хозяева отпускали меня в лес, зная, что я люблю ловить уток. И в этот день я тоже задавил одного селезня...

Захотелось облизнуться. Девушка смотрит то на пса, то на человека. Она все еще испугана, все не может понять, что же случилось.

   Да и немудрено. Когда за тобой несется с жеребячьим гоготом детина - косая сажень в плечах, тут, ясное дело, испугаешься! Человек уже умер, уже отлетел его, уверен, пристыженный дух, не ждущий ничего хорошего от будущего, уж и пес, загрызший его, отполз в сторону и замер навек, а она едва-едва из убежища вылезла. От мыслей о том, что случилось бы, не подоспей я на истошные крики, у меня пытается подняться на загривке несуществующая шерсть.

   Еще мне жалко своих хозяев. Каково им будет, когда я не вернусь, станет ли легче, если узнают, что у нас тут получилась за история? Малыши, наверное, заплачут. Ну да ничего, не страшно, не таково горе, чтобы долго страдать.

   Боль в животе совсем стихает, значит, пора... Роща на холме сливается с близким лесом, пашнями и болотами, а три маленькие точки (одна склонилась над другой), в которые превратились фигуры в ольховнике, совсем исчезают. Подо мною уже грандиозная картина мира, расцвеченная зеленым и синим, белым и черным, а надо мной... Нет и не будет слов, чтобы описать это великолепие и я смело движусь к самой первой ступени великой лестницы. И ступени, и лестница достойны заглавных букв, но истинное величие не нуждается в этих жалких попытках выразить его сущность. Я хорошо жил, хорошо умер, значит, не задержусь на нижних ступенях. Меня поднимут высоко-высоко и я оттуда увижу все, что творится внизу, в горячо любимом мною мире. И всех, кого я любил в нем. Я помню теперь все свои жизни. Самые разные: короткие и длинные, счастливые и печальные, легкие и непростые. Не всегда достойные. Я много жил на этом свете. И я скоро вернусь. Мужчиной я буду или женщиной, животным или растением - не все ли равно... Главное - жить. Ощущать себя малой частицей сущего. Любить и ненавидеть. Это так просто и так сложно. И я попробую, как пробовал не раз. И пусть у меня снова получится жить хорошо. Правильно. По-настоящему.

Счастливый

- Пафнутий, а Пафнутий!

- Уйди, окаянный.

- Ну, дядька Пафнутий... Чего ты? Осердился, никак? Мы тебе тут, глянь-ко, каши пшенной на молоке сготовили. Ох, навариста, ох вкусна... Да с хлебцем бородинским...

- Подлизы вы, да и только.

- Почто срамишь? Грех на тебе, дядька Пафнутий! Отродясь не угодничали. Ведь верно же, Анисим? Вот, Анисим согласен.

- Ну? Чего надо-то?

- Ничего, стало быть, нам не надо. Верно, Анисим? Пойдём себе потихоньку, да и только... А и тебе, дядька, за ласку поклон.

- Каша-то..? На молоке, чтоль?

- Вестимо дело. Идём, Анисим, идём.

- Тьфу ты! Сиди уж, да дело говори! Ишь, гордый какой... И Анисим твой туда же...

- А то можно и посидеть, коли не гонят. Верно, Ани..?

- Не серди меня, малец! Излагай экстрактно! А и ничего каша... Масла б ещё к ней... Ну, так о чем разговор-то?

- Да вот, дядька... Анисим у нас молодой ещё, жизни домашней не знавший. Ты бы рассказал ему, как с тем... книжным хулителем-то жилось. Да и я б послушал в другой раз. Занятно ты, Пафнутий, врешь.

- Да не хулитель то был, а критик литературный! Герасим Венедиктович, большого ума человек, не чета нонешним... Вечная ему память.

Старый всклокоченный домовой от избытка чувств даже пристукнул кулаком по столешнице, на которой сидел. Его рыжая полуседая борода воинственно повернулась сначала к одному слушателю, затем к другому. Молодежь спорить не спешила, и Пафнутий, пожевав ещё каши, продолжал:

- Хозяином он был, знамо, не шибко-то рачительным. Корку хлеба не приберет, свет, случись что, не погасит. Пауки, опять же... Так на то и я в дому, чтобы порядок блюсти. Зато учености какой... Небывалой! Как сейчас помню... "Мало того, что язык автора полон поверхностных канцеляризмов, так он ещё и соответствует описываемой эпохе - нимало. Герои могут показаться интересными и глубокими разве что филологическим девам, от которых автор, как мы, дорогой читатель, видим, и сам не далеко ушёл в умственном развитии..." И так далее, и тому подобное! Ох уж он и песочил этих писак, ох уж и трудился! Ночами не спал, все статьи сочинял. "Дичайшее незнание матчасти"... "Словоерсы в описании ландшафта"... "Затейливые изразцы книжного шлака"... Да что тут говорить - головастый мужик был. Охохонюшки! Кто ж теперь в доме жить будет? Не иначе, плагиатор какой... Бедный я, бедный...

Юные домовые долго молчали, участливо глядя на утирающего глаза Пафнутия. За окном темной кухоньки большими хлопьями падал снег.

- А не скажи, дядька, - подал вдруг голос Анисим. - Счастливый ты. Такого человека знавал.

Пафнутий быстро взглянул на него из-под кудлатых бровей, а затем молча и торжественно пододвинул миску с остатками пшенки на молоке, вкуснее которой, как известно, нет ничего на свете.

Я - эльф

 "Говорю сразу: я - эльф. Просто не хочу, чтобы вы потом заявили, будто вас не предупреждали. Да, у меня острые уши и нет, они не желатиновые. Еще у меня острое зрение, мадам, и я вижу, сколько вам лет, несмотря на слой белил.

   Да, Гоббс, я сочиняю стихи. Иногда. Когда расчешу свои золотые кудри и спляшу под лютню на лужайке. Ах, да, сначала я отработаю десять часов за гроши. Моя мама спала на дереве, и мой папа спал, а я спустился. И вообще - тебе идут эти бакенбарды, Эрик...

   Профессор, вы же умный человек, вы наверняка всегда знали, что эльфы прекрасно слышат, и потому рассказывали анекдоты об остроухих очень тихо, чтобы я потренировался, верно? Не смущайтесь, я вам безмерно благодарен за это.

   Кстати, мадам, все остальные тоже знают, сколько вам лет. Ох... Эту затрещину я, видно, заслужил. Готов принять от ваших ручек еще одну.

   Нет, Эрик, что ты, я не сошел с ума. Я ведь эльф, мы все такие, я предупредил сразу...

   А еще я только что написал заявление на увольнение.

   Расступитесь, друзья, эльф пойдет в парк, танцевать под луной и плакать. Удачи вам, здоровьица и всего-всего полной лопатой. Больше таких хороших друзей, как вы, у меня не будет. Во всяком случае, я на это надеюсь..."

Озёрный край

Пятый день

Лихорадка пришла с Гнилых Болот и в одночасье уложила в постель едва ли не всех жителей деревни.

В стародавние времена, когда мир был ещё юн и светел, на месте Болот лежали озёра неописуемой красоты. Вода их обладала целебными свойствами, а уж какая рыба водилась в той воде, словами не описать. Говорят, в светлый праздник Долгодень сами боги не брезговали омыть ноги в прохладных волнах. Потому и назывались те озёра не как-нибудь, а Белыми, ибо белый - знак святости и чистоты.

Но пришёл однажды вождь, жаждущий славы и власти и принёс в край Озёр волю своих богов, помноженную на силу воинов. Три недели шло сражение на берегах чистых вод, пока не были разгромлены войска неприятеля. Вот только кровь погибших навеки осквернила землю. Начали хиреть и иссякать питавшие озёра источники, дурной травой обросли некогда чистые берега. На том месте, где пал вражеский военачальник, выросла поганая чёрная елка, запустившая извивы своих корней прямо в прозрачные воды. А чужие боги, не нашедшие себе пристанища в душах здешних людей, прокляли место своего позора страшным проклятием. Больше уж никто не называл озёра Белыми, а вскоре бывшая светлой вода превратилась в застойную жижу. Так родились Гнилые Болота.