Здесь русский дух...

Несмотря ни на что, жизнь в Албазине шла своим чередом. Женщины по-прежнему пекли хлеба, стирали, готовили пищу, нянчили детишек, а их мужья и женихи целыми днями пропадали в поле, осваивая ратную науку.

Больше всех в эти дни доставалось разведчикам. Темными морозными ночами они уходили за Амур для добычи новых сведений о противнике или же отправлялись к Зее-реке, где сосредоточились большие силы маньчжуров. Бывало, пропадали по целым неделям и возвращались чуть живые, причем с обожженными ледяными ветрами лицами.

— Где ж вас носило-то? — порой устав от долгих ожиданий, сердито спрашивал их Толбузин.

— Э, кусяин, ты, однако, не серчай. Тунгус далеко ходи, к самый Чучар. Это птица быстро летай, а человека летай не умей. Потому тихо-тихо ходи, — отвечал Улуй.

— Если в Чучар, тогда ладно… Давай, докладывай, — велел ему Толбузин, и тот начинал долго и обстоятельно рассказывать обо всем увиденном и услышанном.

Еще прошлой зимой Толбузин поставил Улуя главным над разведчиками.

— Где тунгусы, что пришли к нам с той стороны? — однажды собрав к себе десятников, спросил их воевода.

— Где ж им быть-то? В поле, конечно… Выучку вместе со всеми обретают, — сказал ему Федор Опарин.

— Приведите-ка ко мне их старшего! — велел Алексей Ларионович.

— Петька, будь добр, сгоняй за Улуем, — попросил сына Федор. — Уж прости — ты у нас тут самый молодой…

Вскоре в избе появился сам разведчик.

— Слушай, старик… — усадив его на лавку, сказал воевода. — Я тут подумал и решил поставить тебя главным над моими разведчиками. Ты человек бывалый, а к тому же хорошо знаешь все маньчжурские каверзы. Тогда кому, как не тебе, за ними следить? Что ты на это скажешь? — спросил он тунгуса.

Тот призадумался.

— Однако, кусяин, Улуй хотеть мало-мало думай… — наконец ответил он.

— Некогда… некогда, старик, нам раздумывать, когда враг уже на пороге!.. — нахмурил брови воевода.

— Хорошо, кусяин… Тогда твоя должен выполняй просьба Улуй…

— Говори…

— Улуй сам хоти выбирай себе люди.

— Хорошо, — сказал воевода. — Сегодня же определись с помощниками. Завтра до первых петухов ты поведешь их на ту сторону.

— Моя поняла, кусяин! — кивнул Улуй своей седой косматой головой. — Ну, я уходи?..

— Иди-иди… — хлопнул его по плечу Толбузин. — Вечерком заглянешь ко мне! Я тебе скажу, какие сведения меня интересуют. Понял?

— Поняла, кусяин, хорошо поняла, — произнес тунгус и пошел к двери.

— Как вы думаете, не предадут нас тунгусы? — когда Улуй ушел, спросил Толбузин казаков.

— Ты чего, Ляксей Ларионыч! — улыбался во всю ширину своих прокуренных зубов Федор Опарин. — Маньчжур для них самый что ни на есть лютый враг, тогда зачем же им нас предавать-то?

Толбузина, казалось, не убедили слова Опарина.

— Я слышал, они и нашего брата не особенно жалуют, — сказал он. — Пришли, мол, русские, все у нас отобрали. И тайгу, и оленей, и соболей. В одном старом докладе я даже прочел, что они нас людоедами назвали. Никак не пойму, почему тунгусы к нам так относятся.

— Тут и понимать нечего… — усмехнулся Черниговский. — Не знаю, правда или ложь, только рассказывали, сам атаман Поярков заставлял своих людей мертвых есть. Что ни говори, а сторона-то чужая. Когда еда кончилась, то чего есть-то? Не помирать же с голоду. Вот и… — Он как-то тяжко вздохнул. — С тех пор и пошла слава по всем ордам и землям сибирским о людоедстве русских. Впрочем, первопроходец наш Поярков говорил, что жрать мертвяков он никого не принуждал. Хотя когда отряд его с остальными служилыми людьми продвигался вниз по Зее-реке, тамошние иноземцы к берегу их не допускали, называя погаными людоедами.

Толбузин покачал головой.

— Видно, пришлось хлебнуть лиха нашим первопроходцам, — произнес он.

— Знамо дело, — кивнул головой Федор, раскуривая цигарку. — Первым всегда тяжелей. Сколько ж людей нам пришлось положить, прежде чем закрепиться на этих землях! — сокрушенно проговорил он.

— Сколько еще предстоит положить… — вздохнул Никифор.

Казаки притихли, погрузившись в тяжелые думы. Нынче-то пока они живы, но вот что будет с ними завтра? С их женами, детишками, стариками? Враг-то вон, рядом… Притаился, ожидая удобного случая поднять голову. Вот тогда… О дальнейшем даже не хотелось думать.

Однажды, не успели пропеть первые петухи, к Федору в дом явился вестовой Бориска Лежнев и передал приказ воеводы срочно прибыть в приказную избу.

— Чего он в такую рань вздумал меня звать? — потягиваясь в постели, недовольно спросил Опарин.

— Этого я не знаю, — пожал плечами Бориска. — Поднял меня чуть свет и велел за тобой бежать.

— Что ж, если зовут, надо идти, — произнес Федор. — Наталья, давай, тащи мои штаны!

Алексей Ларионович встретил Федора холодно. Даже сесть не пригласил. Он долго и пристально смотрел на него, прежде чем что-то сказать. Все те же боевые шрамы на лице, широкая улыбка и добрые глаза. Битый палками, рубленный-перерубленный, меченый огнем, но не потерявший тягу к жизни. Этим он обыкновенно нравился воеводе, но почему-то не сегодня.

— Не томи, воевода, а лучше рассказывай, зачем звал, — занервничал Опарин.

— Зачем, спрашиваешь? Не догадываешься? — сказал Толбузин, усаживаясь на скамью возле сбитого из листвяных досок стола, за которым он и ел, и писал свои казенные бумаги, и людей принимал.

Федор напряг свои мозги, пытаясь вспомнить, нет ли за ним каких грешков, но так ничего и не припомнил. Грехи все его остались в далеком прошлом, и о них говорить теперь было поздно. Что-то насторожило его в голосе воеводы. Может, какую напраслину на него возвели? Или ж Петр, сынок его, придумал очередную штуку? После смерти жены он до сих пор не мог прийти в себя, а тут еще Любка ему отставку дала. Вот и дурит казак, дурит! То нажрется и подерется, то от службы начнет отлынивать, а то и вовсе в тайгу убежит. За это воевода не раз сажал Петра под домашний арест, а в прошлом месяце за избитого приезжего купца так и вовсе в земляную тюрьму посадил. Целую неделю он там мерз, проклиная все на свете. Вышел оттуда — ни кровинки в лице и глаза пустые. Будто из преисподней явился. Мать в слезы. Сынок, что ты с собой делаешь? Да забудь ты про все, вернись к жизни. Разве можно так себя мучить?..

— Давай, казак, рассказывай про свои подвиги… — опускаясь на лавку, приказал вдруг Федору воевода.

«О чем он? — не понял тот. — Уж не Наталья ли нажаловалась Толбузину на меня?»

— Ты про баб моих? — спросил он Алексея. — Да, каюсь — с двумя живу. Разве ж преступление? Я их обеих люблю. Или прикажешь бросить какую из них? Я не подчинюсь — так и знай!.. — насупил казак брови.

Толбузин усмехнулся.

— Бабы твои меня не интересуют, — сказал он. — Мне нужно знать другое… Скажи, правда ли, что ты у поганца Стеньки Разина в помощниках служил?

У Федора похолодело в груди. Так! Оказывается, эта история еще не до конца забыта…

— Чего молчишь? — спросил его воевода.

— Ты и без меня все знаешь, — усмехнулся Опарин. — Иначе, полагаю, я не стоял бы здесь…

Он не ошибся. Еще в начале зимы Верига через одного заезжего купчишку, привозившего на Амур мануфактуру, послал на Федора донос нерчинскому воеводе, заодно обвинив и Толбузина, который якобы скрывает преступника. Пусть, мол, покрутятся — не одному ж мне в этой жизни страдать.

Прознав про донос, Толбузин тут же велел позвать Федора. Думал, тот начнет юлить, оправдываться, но нет…

— Да, брат, плохи твои дела, — задумчиво посмотрел он на казака. — Ты хотя бы знаешь, чем это тебе грозит?..

— Мне плевать, ведь дальше Божьего порога все равно не пошлют, — как-то нервно усмехнулся Федор.

— Дурак! — стукнул кулаком по столу воевода. — Перед Божьим судом из тебя всю душу вытрясут…

— Так вели казнить! — сжал зубы Опарин. — Но знай, я смерти не боюсь!

Его слова не на шутку разозлили воеводу.

— Рад бы казнить, да не могу! — горячо воскликнул он. — С такими, как ты, Москва разбирается…