Портартурцы

Генерал пристально посмотрел ему в глаза:

— А что лучше — наступать или держать крепость?

— Наступать.

— При наступлении много солдатских голов валится. Помнишь поди августовский штурм. Как много тогда японцев истребили.

— Отступать рискованней. Того и гляди в плен захватят, а всего вернее приколют. Мы же знаем, как плохо пришлось на Киньчжоу. Пока бились — потерь было мало, а дрогнули — погибло наших больше тысячи, — сказал взводный.

— Так что же, по-твоему? — спросил, поморщившись, Фок.

— По-нашему, по-солдатскому, тогда бы, тридцатого-то мая, следовало по японцу вечерком вдарить и забрать у него все тепленькие еще пушки. И Дальний не с бухты-барахты погиб бы.

«Поди с ними потолкуй. Не понимают законов тактики», — усмехнулся Фок.

Солдаты испытующе смотрели на Фока и ждали от него добрых вестей о Куропаткине и Балтийском флоте.

Генерал несколько секунд о чем-то думал, а затем, скривив рот, направился к следующему блиндажу:

— Как дела? Что будем делать, братцы?

— Что прикажете, ваше превосходительство.

— А если я вам скажу: сдавайтесь в плен?

— Не поверим. Не всерьез это будет.

— А кому, по-вашему, хуже будет в плену — солдату или генералу?

— Нам тяжелей, и генералу — стыдливей, — сказал солдат старого призыва, маленький и обросший черной бородой.

— А как ты думаешь насчет жизни в плену? — обратился к нему Фок.

— Солдатов изнурять будут, а генералами величаться. Я так думаю: вас там в карете возить будут.

— Ишь ты! — засмеялся Фок.

— Народу, значит, чтобы показывать.

— Так не сдаемся? — с иронией в голосе спросил генерал.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство.

4

— Наш киньчжоуский герой вылез погреться на осеннем солнышке, — сказал ефрейтор, когда Фок отошел от первого блиндажа,

— А ты ему ловко сказал о позоре.

— С ним бы и разговаривать не нужно, но нельзя. Какой ни на есть, а все же генерал. Новый Суворов, только по попятному делу. Ошиблись мы в нем, братцы. Доведут они крепость до сдачи, ей-богу.

— Не может быть… А другие офицеры зачем?

— А вот так: брякнут распоряжение, выйдет заминка, а япошке только того и надо.

— Неужто измена?

— Трусость. Генералам почет и денежки нужны, а тут вдруг умирать. Мямли! Они думали, так себе с японцами дело вести, а на поверку вышло, что и у них голова и дух храбрости есть.

— Все же русский дух тверже. Никакая бомба его не берет.

— Правильно. Но тут главное дело в амбиции… Неужели, братцы, нас маленький народ отдубасит?

— Об этом и думать нечего. Пока патроны и хлеб есть, будем биться до последнего, — решительно заявил взводный.

— А вдруг туго придется? — спросил молодой стрелок, уже имевший одно ранение.

— Я бы, знаете, что выкинул? — задумчиво произнес ефрейтор. — Я бы в самый последний день, подготовив заранее войска, кинулся в атаку и добрался бы до их пушек, а может и до Дальнего. Все перекрошили бы у него, пожгли, а потом бери, коли твои. На батарейных конях кавалерию можно создать — все равно пушки возить некуда. И ударили бы на славу… Япошка, конечно, зазнавшись, сидел бы себе, рис кушал, а тут на него все наше войско: и стрелки, и матросы, и артиллеристы. Ей-богу, мы бы их опрокинули.

— Чепуха! у него на одного нашего — три солдата, — возразил взводный.

— А у нас в Расее на каждого японца поди четыре русских мужика, да вон он кинулся же на нас и жмет… Взяли бы… Смелость и натиск. А главное — неожиданность.

— Да-а-а. Раненый зверь жестокий и опасный, а мы теперь как раз и похожи на раненого зверя,

5

Фок пришел к Стесселю с докладом на другой день. Вера Алексеевна встретила его очень любезно. В гостиной сидел второй адъютант, принесший из штаба кипу приказов на подпись.

— Как дела? Каково настроение солдат, Александр Викторович?

— Знаете, не ожидал от них такой прыти. В бой рвутся. Кричат: «Крепость не сдадим, пусть штурмует».

— Глупые, неужели они не сознают, что при взятии штурмом всех их и нас переколют?

— М-м, да! Это пожалуй. Но это еще не скоро случится.

— Я уже не раз слышала от вас это «не скоро случится», — саркастически улыбнулась Вера Алексеевна. — В обстановке приступа разве можно будет так рассуждать? Один час, хотя, что я говорю, каких-нибудь пять — десять минут могут решить дело. Вспомните август. На волоске висели. Спасли матросы, но они тогда, по вашей же теории, свеженькие были, необстрелянные, а теперь после Высокой и вот этих последних боев все сравнялись. А еще я слышала, что атака не удалась барону Ноги вследствие отказа одного полка идти на Китайскую стену.

— Откуда у вас такая несуразица, Вера Алексеевна! — воскликнул Фок.

— Вот видите, я и поймала вас, старую лису, на слове. Вы, генерал, верите в поголовную храбрость японских солдат и офицеров, а следовательно, уверены, что неприятель добьется своего в ближайшие дни… Но, между прочим, факт остается фактом. Был такой случай. Мой Прокоп лучше многих знает положение на огневом кольце и настроение солдат.

— Позвольте, Вера Алексеевна, побеседовать с ним.

— Прокоп! — крикнула генеральша на кухню.

— Чего изволите, ваше высокопревосходительство? — услышал Фок из-за портьеры, и сейчас же у порога гостиной стал, вытянувшись, среднего роста широкоплечий солдат. В его скуластом лице была смесь славянских и некоторых монгольских черт. Густые русые усы, хорошо зачесанные и закрученные, оттеняли сочные красные губы небольшого рта. Широкий, но не высокий лоб без морщин выдвигался над серыми глазами и красивым носом. Прокоп был чисто выбрит. Воротник нижней рубашки выделялся узенькой белоснежной кромкой вокруг округлой шеи денщика.

— Здорово, братец.

— Здравия желаю, ваше превосходительство.

— Скажи, братец, что ты там слышал об отказе японских солдат наступать и от кого?

Прокоп спокойным голосом передал историю, только что рассказанную генералу женой Стесселя.

— У тебя в окопах земляки есть, так как же они думают вообще после этих боев?

— Слабина у японцев большая. Поднажать бы на них.

— Но они же храбро дерутся.

— Что правда, то правда. Храбрость одно, сила другое. Кабы напирать — они давно ушли бы.

— Что ты говоришь? — удивленно улыбаясь, воскликнул Фок.

Вера Алексеевна морщилась, как будто у нее болели зубы.

— А наши контратаки все отбили. На Хуинсане, Зеленых горах, на редутах. Земляки твои, вероятно, знают об этом… Нарвались мы, — подзуживал Фок Прокопа.

— Все это не от солдатов зависело, а от офицеров! — выпалил денщик. — Судили же, ваше превосходительство, Лопатина, ругали же вы сами Фофанова.

— Да, да, голубчик, ты прав. Но ведь в конце концов мы не выдержим, придется сдаваться.

— А Куропаткин, а Балтийская эскадра?

— Представь себе, они чуть-чуть запоздают.

— Будем биться до последнего и в бою падем.

Вера Алексеевна нервно вздернула плечами и отвела взгляд от Фока и Прокопа. Ее полное лицо покрылось красными пятнами, а серые глаза наполнились злобой. Разговор ей не нравился, и она с хрипотой в голосе сказала:

— Иди достань из погреба консервированных фруктов.

— Вот они все так на позиции, — сказал торжественным голосом Фок: — Сердце радуется, глядя на них.

— И очень жаль, что их убивают в окопах, — усмехнулась генеральша. — Вы все еще проповедуете редкое размещение солдат?

— Только в этом суть обороны.

— Чем тоньше нитка, тем легче рвется.

— Но это ведь нитка из русских солдат, Вера Алексеевна.

«Странный человек, — подумала, поморщившись, генеральша. — Думает одно, а делает другое. Нет последовательности. Порывы до слез, а распоряжение не военачальника, а комика в водевиле. В этом несомненные плюсы: попаясничает и испугается действительной опасности».

— Что с вами? У вас зубы болят?

— Да, да, — спохватившись, что выдала волнение, сказала Вера Алексеевна. — Вы правы, Александр Викторович, русских трудно сбить. Нам бы с Японией в союзе, наделали бы хлопот европейцам.