Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— На все надобно позволение, — солидно ответил пан Демид Пампушка-Стародупский. — Надо уважать порядок.

— Порядок! — мягко грассируя, поклонился француз. — Надобно позволение? Коли так, то позвольте нам с этими хорошенькими девчаточками, пане обозный, ну хотя бы какой десяточек… того…

— Чего — десяточек? — чарующим начальническим голоском спросил пан Куча.

— Десяточек! Один!

— Чего ж — десяточек?

— Хоть бы штуки по две «хо-хо»… штуки по три «хи-хи» — для наших прелестных щебетушек… и хоть с полдесятка зычных «ха-ха» для парубков! Дозвольте, грозный пане? — И он опять на французский манер куртуазно поклонился, смущая сердца некоторых девчаток обхождением воспитанного в сердце Европы ладного чужеземца, ибо он, сей Пилип-с-Конопель, с легкомыслием недавнего парижанина, хоть и был влюблен только в одну дивчину на свете, все же порывался поправиться сразу всем, кого встречал, — вот и старался не для ссоры с паном обозным, а лишь ради успеха у представительниц прекрасной половины рода человеческого, и надо сказать, что этим успехом он пользовался, потому как вся стайка девчат, на миг оторвавшись от рытья окопов, собралась возле него и внезапно разразилась буйным девичьим смехом. — Замолчите! — потешным фальцетом цыкнул на них Пилип. — Вельможный пан обозный еще не давал вам позволения смеяться! Правда, пане полковой обозный? Вот видите… А если уж паны начальники прикажут нам похохотать, о, тогда мы с вами и работу бросим, и про войну забудем, и уж так нахохочемся, так нахохо…

— Ты кто таков? — пресердито спросил пан обозный.

— Запорожец, как видите! — с комичной галантностью поклонился француз, а после еще и присел, словно польская панна широкую юбку, растягивая обеими руками свои необъятные запорожские, красные, что солнечный закат, шаровары.

— Какой веры? — неумолимо спросил строгий начальник.

— Православной, пане Куча.

— А был?

— Мерзкий католик, пане обозный! — браво вытянувшись, прокартавил Пилип и так вытаращил глаза, что девчата, стоявшие возле него, снова зазвенели смехом.

— Взять! — кивнув на француза, приказал обозный гайдукам.

— Только не живым, — спокойно ответил Пилип-с-Конопель.

И так же спокойно скорчил пану Куче-Стародупскому престрашную рожу.

Так же неспешно и спокойно обнажил легкую сабельку.

Так же спрохвала, словно забавляясь, провел пальцем по тонкому лезвию, пробуя звонкое и холодное жало, кое аж тоненько запело, и еле уловимый звук, даже не звук, а жужжание, пойманное не ухом, а всем телом, остановило первое движение гайдуков пана Кучи.

— Ну-у! — прорычал обозный.

Напуганные приспешники наконец рванулись к дерзкому французу.

Где-то уже щелкнул мушкет, звякнули выхваченные из ножен сабли.

Да меж гайдуками и Пилипом внезапно возникли две девичьи фигуры, только сейчас сюда подошедшие.

В руках девушек торчало по пистоли.

— Опомнитесь, пане! — крикнула обозному одна из девчат.

Это была тонкая, худая и гибкая, как хворостина, немолодая гончарова дочь Лукия.

— Хальт, майн герр! — сказала другая по-немецки, тыча пистолью чуть не в самое брюхо пану обозному, и, услышав тот голос, Пилип вздрогнул от неожиданности: пред ним была племянница епископа, Кармела Подолянка.

— Это вы, панна? — обалдело спросил пан Куча-Стародупский.

— Их, майн герр, — ответила Ярина.

— Что это вы, панна, онемечились?

— Я подумала, что немцем стали вы, пане обозный.

— Я — немцем? Почему немцем?

— Кто ж другой может оскорбить так запорожского козака? — И передразнила пана Кучу: — «Взять!» Кто на это способен? Только лях! Или немец! Либо турок!

«Вот она какая, панна Кармела!» — подумал Пилип.

— Так-то, пан Куча, — вмешалась Лукия, дочь Саливона, да тут же, встав навытяжку перед полковым обозным, учтиво спросила — Дозвольте слово молвить, вельможный пане?

— Говори, — остолбенев от удивления, милостиво разрешил Стародупский.

— Кого это вы здесь водите, пане? — спросила дивчина, не очень-то учтиво разглядывая красивенького Оврама Раздобудько.

— Гостя вельможного.

— Кто же дозволил водить сюда сторонних людей? — спросила Ярина и, подступив к пану Овраму, потребовала: — По какому слову нынче пропускают в нашем войске?

Кладоискатель, не зная, разумеется, слова-пропуска, смущенно молчал.

— Пан Оврам прибыл по просьбе самого владыки, — сердито молвил обозный.

— А куда этого пана владыка приглашал? — И Ярина кивнула на город: — Туда? Или сюда? — И панночка взглянула на окопы, валы и пушки.

— Скажите пропуск! — не отставала и Лукия.

Обозный взорвался:

— Как вы смеете?!

— Смею.

— Прочь! — заорал обозный. И приказал гайдукам: — Разогнать отсюда всех девок!

Но гайдуки и с места не тронулись.

Не только потому, что пред ними стояли не коэаки, а девчата.

А допрежь всего затем, что все девчата, пришедшие сюда с Лукией, были вооружены.

Да и глаза у них горели такой отвагой, что подступиться к ним было страшновато, к этим отчаянным девчатам.

Особливо — к панне Ярине. Заслонив собою подруг, она вся словно светилась, пылала столь опасным огнем, что связываться с шальной панной никому из гайдуков не хотелось, — охотно подошел бы к ней разве что Пилип-с-Конопель, да он лишь робел перед ней, пялил глаза, словно дурень какой, и молчал.

— Пойдем дальше, пане Овраме, — обратился к искателю кладов Демид Пампушка-Куча-Стародупский, гостеприимно пропуская гостя вперед.

Но Лукия преградила дорогу.

— Ни шагу дале, пане! — сердито кинула она опешившему Овраму.

— Тебе, девка, чего надобно? — зловеще прошипел обозный.

— Без слова-пропуска я его никуда не пущу.

— А ты что за цаца? — удивился обозный.

— Меня назначили сегодня сотником девичьей стражи, пане полковой обозный. А потому…

— Тебя назначили сотником стражи?

— Девичьей стражи, пане полковой обозный.

— Почему девичьей?

— Как это — почему? — разом застрекотали девчата возле гончаровой дочки. — Во время войны и девки — люди!

— Не слоняться ж без дела! — постукивая в ножнах саблей, кричала какая-то белокурая непоседа.

— Хватит нам бабьего дела! — вопила другая.

— Покозакуем наконец и мы! — отозвалась и панна Подолянка и, подойдя к Пилипу-с-Конопель, коснулась его руки и тихо спросила по-французски: — Это вы были тогда в порту, в Голландии?

— Да, я.

— Я сего не забуду вовек…

— Должен я вам кое о чем поведать, панна Кармела.

— Сегодня невзначай… слышала я из окна ваш разговор с епископом Мельхиседеком, — тихо сказала она.

Пилип-с-Конопель, вспыхнув, бросился было прочь от нее, однако остановился.

— Панна, — запинаясь, молвил француз, — я должен вам сказать нечто новое. Важное. Для вас…

И он, отведя ее в сторону, коротко рассказал ей все.

— Спасибо, — сказала панна Подолянка и протянула французу свою холодную руку.

И спросила:

— Вы… возвращаетесь… во Францию?

— Я решил сложить свою голову здесь.

— Зачем же ее терять? — грустно улыбнулась панна.

— Мне жизнь хотелось бы отдать за вас, недостижимая, дальняя зоренька, — заговорил Филипп по-украински. — Вас подстерегает опасность… грозная, неотвратимая. Я должен бы за вами доглядывать… И я умоляю: берегитесь! Не ходите беспечно: схватят! Если не этот, — он кивнул на Оврама, — то другие. Я их видел, знаю, — и Филипп снова почему-то перешел на французский — так, правда, было вернее, ибо французского языка в Мирославе, пожалуй, никто и не знал. — Умоляю вас: запритесь дома… до конца войны.

— Не могу, голубь мой, — растроганная его заботой, сказала Подолянка. — Я всю жизнь была в неволе… по монастырям. А тут… теперь… я должна воевать.

— Убьют или изуродуют! И я прошу, Кармела…

— Нет, — ответила Ярина. — А вы… возвращайтесь в Париж.

— Никто ведь… — грустно произнес Филипп. — Никто… даже вы, Подолянка… никто не запретит запорожцу сложить свою голову за Украину.