Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Говори! — приказал молодому французу Козак Мамай.

— В одном варшавском костеле невзначай подслушал я разговор… — начал Пилип. — В троицын день, то есть завтра…

— Что ж ты умолк? — поторапливал епископ.

— Панну Кармелу собираются похитить.

— Кто? Для кого?

— Доминиканцы. А для кого… об этом-то и пререкались те двое монахов в костеле. Один говорил, что окрутят панну с вашим однокрылым гетманом, а второй…

— Ах, собаки! — тихо вскрикнул епископ и похолодел, глянув на окна своего дома: в открытом за спиной Пилипа окне стояла Ярина, и сие было самое худшее, ибо Мельхиседеку не хотелось, чтоб у племянницы до времени были основания для новых тревог.

— Что ж говорил второй? — спросил, не заприметив в окне Ярины, Козак Мамай.

— А второй говорил… словно бы свою волю изъявила уже конгрегация для распространения святой веры: они там, в Риме, решили…

— Ну? Ну?

— Из черницы Кармелы сделать святую. Католическую святую.

— То есть мученицу? — молвил внезапно угасшим голосом Мельхиседек.

— Как же это? — спросил Козак Мамай.

— Не ведаю… — ответил Пилип и умолк.

— Воронам этим римским, — начал епископ, и старика уже не тревожило, что их разговор слушает Ярина, оно, может, и лучше, что случилось так: своевольная панночка не береглась, хоть и понимала грозившую ей опасность. — Воронам этим, — продолжал епископ, — захотелось, верно, отослать нашу Подоляночку невесть куда… в Эфиопию, в Ост-Индию…

— В католической миссии? — обеспокоенно спросил Пилип.

— Чтоб ее там замучили дикари, а католическая церковь затем проворно причислит украинку к сонму своих великомучеников, чтоб можно было всегда кивать на сей подвиг — при коварных умыслах окатоличить всю Украину… — И владыка спросил у француза: — Не так ли, юноша?

— Не ведаю.

— Какие имена упоминали в той беседе? Опричь нашей панны Подолянки?

— Из тех двух ксендзов, я тогда слышал, одного звали Флорианом…

При имени этом, почему-то столь страшном для нее, Ярина Подолянка тихо вскрикнула, но Пилип не услышал ее голоса, ибо пытался, видно, припомнить нечто важное.

— В троицын день, то есть завтра, — заговорил снова француз, — сюда прибудет шляхтич. Зовут его Оврамом Раздобудько.

— Вот как? — удивился епископ. — Я тоже жду того панка.

— Зачем он вам? — спросил Козак Мамай.

— Искатель кладов.

— Он уже тут, — усмехнулся Козак.

— Где он?

— В гостях у обозного.

— Та-ак… — раздумчиво протянул епископ. И обратился к французу — Спасибо, хлопче! — И спросил: — А что тебя вело сюда, козаче?

— Подслушанный разговор. Сей портрет.

— А еще?

Француз не ответил.

— Не вела ли тебя сюда любовь, сынку?

Филипп молчал.

— Ну что ж… — начал епископ.

Затем вопросительно глянул на окно, за коим досель, ни слова не проронив, стояла Ярина.

— Не про это ли хочешь ты сказать ей самой? — И владыка кивнул на образок и замолчал, приметив, как панна за окном досадливо нахмурила брови.

— Я не однажды слышал от нее, — молвил епископ, — что дивчина замуж за чужеземца не собирается. — И слова эти прозвучали так, что бедняга француз лишь печально усмехнулся:

— Есть давняя традиция: лет шестьсот тому назад княжеская дочь, Ярославна, была в Париже замужем за королем.

— Ого! — молвил епископ.

— Эге?! — спросил Мамай.

— Нет, нет! — поспешил успокоить их козачина-француз. — Я уповаю на меньшее: коль приведет господь, отдать за панну Кармелу свою жизнь. Это меня и вело на Украину! — И Филипп Сганарель, учтиво поклонившись, поспешил прочь из архиерейского сада.

Исчезла за окном, не проронив ни слова, и сама панночка, Ярина-Кармела, над коей нависла угроза — стать святой великомученицей католической церкви…

…Святой иль не святой, а ее образ уже лежал вот здесь, на нестроганых березовых досках садового стола, образ, писанный рукою величайшего чужедальнего художника, образ, на который можно было молиться.

— Ладный козачина, — вздохнул вслед Пилипу огорченный Козак Мамай.

— Но… — И владыка, указав на окно, за коим исчезла Ярина, беспомощно развел руками.

Потом, притянув к своей широкой груди коротконогого и коренастого Мамая, обнял его:

— Ты, брат, хотел обмануть меня. Но не следует, голубь мой, врать. Время летит и летит — вот я и запыхался… Летит неустанно, неумолимо…

— Эх, полковник! Сетуя на извечное течение времени, ты попусту его тратишь, — улыбнулся Мамай. — Но… готовься к вечернему представлению… то бишь, прости, к богослужению! А я малость посплю.

— В покоях, — указал рукою архиерей, — постель твоя готова.

— Лучше вот тут, под вишенкой… Отдохну малость.

— Ты?! Говорят люди, будто Козак Мамай, колдун рода запорожского, устали не знает!

— Ой, знает, братик, ой, знает, родненький! Но только… хочу спать. Помолчи! — и мгновенно уснул.

В тот же миг захрапел и верный Песик Ложка.

И снился Ложке прескверный сон: будто погрызлись они с паном Кучею и обозный бедняжку Песика всего искусал.

Пока добрый пан Куча торопился домой, где остался с его женой щеголеватый красавчик, потомственный шляхтич, пан Оврам Раздобудько, там, в доме обозного, протекала беседа, какую стоило бы послушать и самому Демиду Пампушке.

Пан Оврам был человеком потребным мирославскому обозному, вот почему Демид Пампушка и велел молодой женушке сколь можно лучше принять его и по мере сил ублажать дорогого гостя.

Сей гость, Оврам Раздобудько, некогда разбогател, найдя близ Черкасс стародавний золотой клад, фигурные амфоры да кувшины, видимо еще скифских времен, и продал сей клад какому-то путешествующему английцу. Обретя славу удачливого искателя кладов, он теперь любезно — за немалые денежки — пособлял своим умением всем алчущим легкого золота шляхтичам или разжившимся козакам, кои помалу превращались в шляхту, купцам и чужедальним негоциантам, загребущим попам и ксендзам, панам и подпанкам.

Слава о бывалом искателе золотых кладов пошла не только по Украине. Пана Оврама Раздобудько уже не однажды приглашали и в Неаполь, в Барселону, в Варшаву, и он находил то, чего жаждало ненасытное панство мира.

И вот, встретив Оврама Раздобудько на базаре и избавив его от тяжких огорчений, пан полковой обозный потянул копача в свой дом, смекнув, что его послал бог за кучу ладана, щедро воскуренную среди степи: кто ж ему еще был так надобен, как не сей копач, и как раз теперь, когда пан Куча решил добыть из-под земли козацкое золото?

Пан Куча не ведал, конечно, зачем приехал сюда сей Раздобудько и кто его послал.

Не ведал и того, что искатель кладов сюда явился еще и по приглашению отца Мельхиседека, который, предвидя близкое начало новой войны, имел намерение добыть из земли схороненное запорожское добро, чтоб воевать не с пустым карманом.

Он просто думал, Куча-Стародупский, что щеголеватый пан Оврам прибыл сюда искать золото для Однокрыла, а то и для короля польского, а то, может, и для курфюрста саксонского или для богатых испанцев — словом, для того, кто больше ему заплатил.

А пока пан Куча, на призыв куценького отца Зосимы, который сегодня (человек опасно умный) ломал дурака и делал вид, будто поединок побратимов ему кажется раздором меж Козаком и архиереем, — доколь пан Куча взирал на дружеское единоборство, Оврам Раздобудько, баловень добреньких дамочек, коим он во всех странах, где ему довелось побывать, всегда и всюду живехонько приходился по душе, а потом и по телу, — вот и ныне, разумея, как сейчас необходим он в этом доме, попытался было нахально и недвусмысленно облапить обольстительную хозяйку, но за сию попытку получил такую оплеуху, что рожа его покраснела, а затем зеленой стала, потому как ручка у Параски-Роксоланы была, не сглазить бы, увесистая, — аж у него шмели в голове загудели от той затрещины… А как были они озабочены выяснением отношений, то и не заметили, что на пороге за пурпурным занавесом неслышно возникла, привлеченная звонкой оплеухой, служанка пани Роксоланы, татарка Патимэ, недавняя гаремница, то есть наложница, толстенького лакомки пана Кучи, коего невольница ненавидела не меньше, чем и самое пани, отчего и природный ордынский слух у нее развивался сильней, чем сие требуется караван-сарайской девушке, и как раз в такой мере, как то надобно всякой служанке.