Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Э-э, нет! — остановила его матинка. — Не торопись. Это дело надо… того… — И пристально взглянула на Прудивуса: — Так ты, голубь мой, говоришь, будто все это — наше?

— Ваше, — подтвердил Прудивус.

— Ваше, — подтвердил и Иван Покиван, все еще осторожно держась подальше от шалого кузнеца.

— Ваше, ваше! — подтвердили и голоса из толпы.

— Нет, — стала прекословить матинка. — Этак — негоже!

— Почему?

— Нашего тут — только половина. Вторая — ваша.

— А не много ли вы з-з-захотели, паниматка? — рванулся к помосту Пришейкобылехвост, который до сих пор все бегал где-то за паном Кучей, вымаливая у того прощение. — Люди, матинка, работали, а вы… неведомо откуда и зачем… и вдруг — половина!

— А как же я? — возникая словно из-под земли, обиженно отозвался Оникий Бевзь, что успел напялить на себя какую-то одежонку. — Что ж дадите мне?

— За что?

— Чей это помост? Мой! А на чем спасалась панна Смерть? Чья сломалась виселица? Моя! — И пан Оникий Бевзь, палач, протянул руку и в растопыренную ладонь ткнул пальцем: — Платите!

— А вот я сейчас! — столь многозначительно молвил ласковый и кроткий Михайлик, что катюга, как и все палачи опасливый, вдруг исчез неведомо куда.

— Может, все-таки — четверть? — опять заныл Пришейкобылехвост.

— Половину так половину, — будто и не слыша вопроса Данила, поспешила высказать согласие сведущая в деле матинка. — А теперь пойдем к ковалю! — молвила она Михайлику и, взяв его за локоть, повела дальше, в ту сторону, куда они стремились в течение нескольких часов.

— Куда ж — так спешно? — спросил Прудивус.

— Дело не ждет, — не останавливаясь, коротко ответила Явдоха.

— Надо бы поделиться! — завопил вслед Пришейкобылехвост.

— Чем поделиться? — спросила матинка.

— Где ваша половина, а где — наша?!

— Еще успеем, — на ходу отмахнулась Явдоха. — Пускай!.. У нас еще и хаты нет, куда все это сложить! — И, опять забыв про голод, направилась далее к вышгороду, где высились руины доминиканского монастыря.

Потом на миг остановилась и велела сыну:

— Благодари добрых людей!

— Спасибо вам, — бил челом Михайлик. — Спасибо еще раз, — почтительно повторил он. — Спасибо и в третий! — И опять учтиво поклонился.

Из толпы послышались всяческие горячие и соленые пожелания парубку.

— Ну что? Разбогател-таки? — пробегая мимо, спросила цыганочка Марьяна.

— Обожди! — кинулся было Михайлик за ней.

Блеснув горячим оком, жутковатым даже, дивчина пропала, словно в воду канула, хоть Михайлику она была зачем-то нужна, ибо он только сейчас уразумел, что предсказание Марьяны сбылось-таки и они с матинкой разбогатели.

Вздохнув, Михайлик озирался по сторонам, но Марьяны нигде не было, и сын с матерью снова двинулись далее, куда вела их нужда.

Но внезапно Михайлик остановился и, столь неожиданным для матери голосом взрослого мужчины, молвил:

— Погодите, матуся!

Он зашагал обратно, к куче даров, что все еще росла на помосте у ката.

— Куда ты? — тревожно спросила матинка.

Но Михайлик не отвечал.

Он вернулся к помосту.

Протянул руки к невысокой бадейке, поставленной на алтарь искусства каким-то благодарным бондарем, где уже было полнехонько денег — талеров, дукатов, динаров, шелягов, московских копеек, польских злотых и червончиков, — и, набрав две горсти медяков, серебра и золота, высыпал это богатство в новенькую смушковую шапку, взятую из кучи подношений, зачерпнул еще две-три пригоршни и рванулся поскорей назад, в ту сторону, откуда они с матусей сюда пришли, то есть опять на самое дно базара.

— К ковалю нам! — напомнила матинка.

— Успеем к ковалю, — уверенно отвечал парубок и, взяв мозолистую руку матери, повел Явдоху за собой, торопясь, как по неотложному делу, и все скопище двинулось за ними, за этими новоиспеченными богачами, у коих души замлели с голоду.

«Поесть, видно, поспешает», — сочувственно подумала Явдоха и покорно двинулась за ним.

Но нет!

Михайлик равнодушно проскочил мимо обжорного ряда, мимо адского искушения мирославской снеди, которое еще час тому назад так сильно донимало его.

О голоде он уже позабыл, ибо его не оставляла мысль о заносчивой панночке, Ярине Подолянке, племяннице епископа, что сегодня поутру столь пренебрежительно говорила с ним.

Но… почему пренебрежительно? Почему?

Потому, что он бродяга бездомный?

Что у него штаны рваные?

Что он босым-босой?

И вот, разбогатев-таки, он решил поскорей приубраться. Поспешил к цирюльнику, и тот подстриг его со всех сторон, оставив на макушке пучок волос, из которого должна была со временем вырасти добрая козацкая чуприна.

Выслушав сотню советов доброжелателей, парубок выбрал себе широченные шаровары.

Да и не он выбирал, а мама, хотя он тщетно добивался какой-нибудь самостоятельности:

— Я сам, мамо, я сам…

Но мама выбирала, мама и цену спрашивала:

— Сколько эти? Два, говорите? А полтора?

— А кто прибавит?

— Пан бог прибавит.

— Разве пан бог — на базаре?!

— Так он же — вездесущий. Ну, и как же?

— Полтора так полтора… Пускай отплясывает ваш хлопчик!

Так они сторговали и кармазиновый жупан для хлопца («Я сам, мамо, я сам!»), хоть и нелегко было найти подходящую одежонку для этакого здоровяка. Выбрали и сорочку вышитую, гуцульскую, и широченный, с длинной бахромой, красный пояс, и все это, спрятавшись за рундуком, парубок на себя надел.

Выбрали Михайлику и саблю: та, что была у него поначалу, коротковатая, не по его руке, погибла, разлетевшись вдребезги в единоборстве со Смертью.

Справил и матинке, что ей нужно было, все доброе да ладное. Приобрел хлопец и перстень дорогой, и нитку мониста с дукатами, с золотым крестиком. И спрятал в карман. И всех любопытство разбирало — для кого… Все закупил, что надо.

Не мог только подобрать себе хоть какую пару сапог — все чеботы на мирославском базаре были ему малы.

В чеботарном ряду, на длинных неструганых досках, стояли чеботы, и сафьяновые сапожки, и постолы, и опорки, и даже лапти, но ничегошеньки на здоровенную Михайликову ногу они с мамой раздобыть не могли.

Придется подождать, говорили, до того понедельника, пока чеботари после праздника троицы не стачают добротные чеботы, ибо в каждую подошву надо вколотить сто гвоздей.

Но Михайлик решил предстать пред очи панны Ярины-Кармелы именно сегодня. Обязательно сегодня! Но…

Не идти же к сановитой панне, приодевшись, без добрых сапог!

Даже ясный день для него омрачился.

Словно солнце цыгане спрятали в мешок.

Будто и не разбогател Михайлик: какое уж богатство, когда бос!

Доносились откуда-то голоса торговок: «Сластены горячие!», а он того и не слышал.

Встречные девчата поглядывали на пригожего парубка, а он того и не замечал.

Ему нужны были чеботы, и, голопятый, он рассердился, услышав, как пьяненькие чеботари, кончая субботний базар, поют на седьмой церковный глас шуточное величанье кому-то из своих друзей.

— Анафемские души! — и, сердито сплюнув, матинка проворчала — Не успели после обеда лба перекрестить…

— Стало быть, им сейчас и петь нельзя, а мне еще можно: у меня ведь с утра маковой росинки во рту не было, мамо, — и добавил тихо — Да и не напелся я нынче вволю… — И хлопец задумался, ибо молодая душа была уже отравлена ядом успеха, и жил еще в нем тот сладостный миг, когда его пение слушало столько народу.

Размышляя обо всем том, хлопчина остановился и только теперь увидел, что опять стоит возле цехмистра нищих, деда Копыстки, и что вокруг его сопилок толпа стала еще больше и шумливее: не только детвора, бурсаки, школяры и ремесленные ученики, но и сечевое, и городское козачество топталось там, и даже степенные мирославские мастера.

Михайлик подошел ближе к деду Копыстке, ибо хлопцу безотлагательно потребовалась сопилка.

Все вокруг деда Копыстки свистело и дудело.