Марш Акпарса

Сторонников Москвы стало еще больше, даже святой сеит, верный его союзник, в сторону Москвы смотрит. Царь Иван два раза к Казани приходил, того и гляди в третий раз придет. Ни одной доброй вести не слышал за это время хан Сафа-Гирей.

Черемисскую Горную сторону исстари все ханы щитом Казани называли, людей горных верными подданными считали, Аказа Тугаева беем сделали. Думали: раз был человек в плену в Москве, значит, русских ненавидит. Народ его любит, ему верит. Думали, лучшего правителя не найти.

Не успел Сафа на трон сесть, а тот Аказ (пусть будет шайтан ему братом!) в Москву сбежал, да землю свою под власть Ивана отдал. Разгневался Сафа, джигитов туда послал, да что толку! Вернулся Аказ из Москвы с ратью, с царским воеводой, джигитов переловили.

Ничего не понимает хан, решил позвать к себе сеига. Сеит—по­томок пророка.

Прошел хан в Кофейную комнату, в самое красивое место во дворце. Здесь сеита можно принять достойно — никто не поме­шает. Комната просторна, светла и высока. По нижнему ярусу шесть больших зарешеченных окон из чистого бемского стекла. Такие окна только в трех местах мира есть: в Стамбуле у султана, в Бахчисарае у хана и в Кофейной комнате у Сафы-Гирея. По второму ярусу окна поменьше, стекло в них цветное, наборное, венецианского мастера Алевиза работа. Меж окон по ярко-голубой ткани — орнаменты и изречения из Корана. У трех стен расстав­лены сплошные широкие лавки, покрыты они персидскими ков­рами, устланы подушками из золотистой парчи. Во весь пол ковер из Ирана; резной столик для кувшина и кофейных чашек. Безмолвный слуга взбил для хана подушки, подал ему кальян с янтарным мундштуком. Пока хан курил, слуга принес ведро раскаленных углей, высыпал в камин. Пришел сеит, невысокий худощавый старик с седой жидковатой бородкой, в белоснежной чалме на голове. Хан дал знак слуге, чтобы тот принес кофе, а сеита пригласил сесть напротив.

Слуга вышел, приготовил кофе, отцедил его в серебряный кув­шин, внес на подносе в комнату и стал не спеша разливать в чашки. Разговор с сеитом уже начался, хан был рассержен:

—     Нет-нет! Я не затем тебя позвал, святой сеит. Казна моя пуста, и денег на мечеть я пожаловать не могу. Лучше и не проси. Я беден, как дервиш из Конии.

—     Ты тень аллаха на земле. Никто другой святому делу...

—     А подданные наши? Где же правоверные казанцы? Мечети обветшали, а они...

—     Великий хан!— Сеит принял от слуги чашечку кофе.— Я от­вечу упреком на упрек. А разве те, кто к нам пришли из Крыма, учению Магомета не следуют? Аллаху не молятся? А между тем никто на божий храм и медной таньги не бросил. И ты, прости меня, великий хан, в Казани третий раз, но хоть один кирпич в основание мечети ты положил? Коренные казанцы...

—     Вздорны твои упреки!—Хан вскочил с лавки, выплеснул остатки кофе на ковер.— «Коренные казанцы». Они не стоят кон­чика моей нагайки. Я трижды покидал Бахчисарай, чтоб возве­личить вашу вшивую Казань, и что же? К^ак только у стен поя­вятся русские рати, твои коренные казанцы бьют им челом и просят на престол касимовского хана Шах-Али. Он выкормыш московского царя и, наверное, жрет свиное мясо, а его — на пра­воверный трон.

—     Когда Шах-Али был ханом, он выстроил мечеть на берегу...

—     А я не буду! Кому я должен строить? Казанцам? Которые глядят на сторону Москвы? Которые хотят меня прирезать?

—     Казанцы себе на уме, великий.

—     Мой ум бессилен их понять. Я много думал... Что их влечет к Москве? Ведь там гяуры. За этим и позвал тебя, чтобы спросить.

—     Ответь мне, великий, откуда в домах казанских эмиров достаток?

—     Младенец это знает: от людей ясачных.

—     А всего же более — от торговли. Они — купцы, как и мно­гие в Казани. А теперь вся торговля захирела.

—     Кто им мешает?

—     А с кем торговать? По Волге в сторону Москвы ты затворил двери, ни к нам, ни от нас купцы теперь не ездят...

—     А Крым, ногаи, тюменская орда?

—     Места эти дальние, опасные. Тебя не любят потому, что ты стал помехой торговле.

—     Так что ж они хотят?!—Хан вскочил снова.— Чтобы я по­шел на поклон к урусам? Чтоб грыз свиное ухо? Скорее вспять потечет Волга! И ты, святой сеит, смеешь мне такие советы давать!

Неслышно вошел слуга, тихо произнес:

—     Блистательная Сююмбике просит позволения...

—     Пусть подождет. Скажи, что я на святой беседе.

—     Она уж у дверей.

Сююмбике вошла, слегка склонила голову, сказала:

—     Прости, великий, но у меня худые вести.

—     Ты с добрыми ко мне не ходишь. Садись,— хан указал на лавку у противоположной стены.

—     Что делать,— царица присела на край лавки.— Ты то охо­тишься, то отдыхаешь в гареме. Худые вести ко мне несут.

—     Ну, что там?—спросил Сафа раздраженно.

—     Узнала я, что царь Москвы снова собирает огромное войско, а наши князья Чапкун и Бурнаш готовы присягнуть Ивану.

—     Эй, где палач? Сегодня же предать их смерти! Я довольно терпел!

—     Опять аллах послал нам испытание,— сказал сеит.— В та­кое время разве можно делать в ханстве смуту? Привлеки Чапкуна на свою сторону. Пообещай что-нибудь.

—     Чтоб я боялся этого сопливого мальчишки Ивана?! Я — хан Сафа-Гирей! Его отец Василий был мудр и опытен, а трижды хо­дил на Казань и уходил ни с чем. И этот тоже дважды бегал от моего порога. Давно ли он из колыбели выпал, а смеет мне грозить!

—     О венец мудрости,— Сююмбике улыбнулась хану,—Ты в неведенье. Мы считали Ивана птенцом, а ныне он не только опе­рился, но и отрастил когти.

—     Князья и воеводы у него в единстве,— сказал сеит,— а ты сидишь на троне рядом с палачом.

—     Молчи, сеит! Твори свои молитвы! Я сам знаю, как воевать! Пусть посылает Иван свои рати. Их черемисы потреплют. Не зря Горный край щитом нашим называют. У русских под Казанью нет опоры. А доброхотов московских мы казним. Вели схватить их, мудрая Сююм.

—     Все знают: ты великий воин.— Сююмбике снова расцвела в улыбке.— Но если воин щит свой утерял...

—     Мой ум не постигает твоих слов. Говори яснее.

—     Ты отдал Горный край мурзе Кучаку...

—     И не раскаиваюсь. Кучак — мой верный нуратдин. Не то что ваши вероломные эмиры.

—     Он озлобил горных черемис. У них был мудрый лужавуй Туга, его он убил. У сына лужавуя отнял жену. И тот ушел к Москве. Будет ли щитом Казани Горный край?

—     Будет! Там много верных нам людей. Кучак мне говорил...

—     А знаешь ли, великий, что у русских теперь есть опора под Казанью? На реке Свияге построен город.

—     Быть того не может! Я нынче по весне охотой там тешился. И кроме зайцев...

—     Воистину такое невозможно!— воскликнул сеит. У него, как и у хана, в глазах появилась тревога.— Под носом у Казани? Такого не может быть.

—     Кто тебе сказал об этом?— совсем тихо спросил хан Сю­юмбике.

—     Пакман — сын Мырзаная. Пять дней назад он прибегал к мурзе. Не смог говорить с ним.

—     Мурза на Каму ушел.

—     Пакман пришел ко мне. Он здесь, за дверью стоит. Может, послушаешь его?

—     Тащи сюда!

Слуга вышел, впустил Пакмана. Тот пал перед ханом на коле­ни, ткнулся лбом в ковер.

—     Кто рассказал тебе про город на Свияге?

—     Рассказу я бы не поверил, я сам там был.

—     Что видел, говори!

—     Там на Крутой горе стена, кругом ров глубокий, три малые башни, а у ворот большая. Стена высокая, из толстых бревен, во­рота под железом. Бойниц много...

—     Кто в крепости сидит?

—     Хан Шигалей, городецкие татары, Аказ и горные черемисы, чуваши были...

—     Опять этот шайтан Шах-Али! Ублюдок сатаны! Черемис много?

—     Было много, теперь разошлись по домам.

—     Почему разошлись?

—     Воевода князь Плещеев начал наши илемы грабить.

—     Слава аллаху! Не зря Кучак говорил мне, что черемисы Москве служить не будут. Аказа надо поймать и убить. Смо­жешь ли?