Змеиный поцелуй

11

Наутро я, как было велено, явился во дворец правителя Асад-хана.

— Офонасей! — прервал молчание правитель. — Оставь своё христианство и прими нашу бесерменскую веру. Послушай Магомета, прими наш закон, — Асад-хан говорил густым басом и внимательно смотрел на меня. А мой взгляд нелепо метался по палатам. Но ответил я, как и подобает отвечать в таких случаях, как пишут богоугодные люди в житиях святых:

— Негоже нам, христианам, подражать нечестивым обычаям вашим.

Нет, слово «нечестивым» сказать я тогда не решился, а тон был таким, точно канон молебный на исход души читал.

— Не подобает нам, христианам, отрекаться от Христа! Плодов Святого Крещения лишать себя не буду!

Хотел ещё добавить про Магомета, как про него в житиях святых пишут, но передумал. За такие слова в бесерменских землях меня тут же и казнили бы. Потому и говорил вполголоса, будто испуганный.

— За жеребца твоего, Офонасей, дам тысячу золотых, — сулил Асад-хан, — только встань в веру бесерменскую.

Я выпрямился.

— Не встану! — с опаской, волнуясь, промолвил я.

— А не встанешь в веру нашу, бесерменскую, и жеребца заберу, и тысячу золотых не дам, и… голову твою возьму.

Любил я в мечтах подражать жизни святых подвижников. И вот, казалось бы, пришло время мученическую смерть принять за Господа нашего Иисуса Христа, а у меня воли не хватает. Плюнуть бы в сторону Асад-хана за такие слова его, а решимости нет. Так духу и не хватило. И не повелел Асад-хан своим воинам схватить меня, не сказал им:

— Сей Офонасей хулит и поносит нашу веру.

Ибо бесерменскую веру, как подвижники-мученики, я не укорил. Но боялся Асад-хана и его подданных. Жить хотелось, на Русь вернуться…

И Асад-хан не пришёл в ярость, как гневались за истину на святых людей бесерменские владыки, не повелел бить меня палками, не капала из язв моя кровь на каменный пол дворца Асад-хана. А дал мне Асад-хан на раздумье три дня. Хотел было я сказать, что никаких мне сроков не надо. И под пытками не изменю Христу Распятому, вере нашей православной. Но промолчал. Ступал нетвёрдо: ведь не по своей земле шёл. Не водили меня по городу, как мучеников истерзанных, никто не ударял в наггару и не кричал:

— Не ругай посланника Магомета и не поноси его преданий о вере бесерменской!

А я не кричал бесерменам ындийским, не увещал веровать в Христа. Иду — глаза в землю прячу. Не показал я пример бесстрастности к временному имуществу, не отдал Асад-хану коня, как сделал бы человек духовной жизни. Скинуть бы перед правителем рубаху и бросить её на пол, да и сказать:

— На, бесермен! Тебе нужнее!

И, возможно, этот добрый пример спас и его, и мою душу.

— Вот истинный христианин! — воскликнул бы тогда Асад-хан. — Хочу и я быть христианином!

А теперь что? Что ждать от бесермена, если сам поступаю не по-христиански? Какой из меня мученик — немощь одна! Только и стреляю глазками по жёнкам. Оно понятно, если бы у нас в Твери жёнки ходили: только на гузне плат, — может, и привык бы, и внимания не обращал на их наготу. Только тогда Господь, может, и не взглянул бы на Русь нашу. Никогда не доверил бы нам веру православную. Говорил же отец Пафнутий про последние времена: девки станут бесстыжими, простоволосыми ходить будут… Может, и на Волгу пойдут нагишом, только на гузне — плат.

Представил я это и перекрестился. Не бывать на Руси такому сраму!

Тень мечети преградила мне путь. А где-то глубоко-глубоко во мне затеплилась радость: мелькнул в толпе человек в роскошной зелёной чалме. Но он ли? Судя по одежде, богатый хоросанец [17], но не местный. Я вскинул лицо, пытаясь разглядеть нужного мне человека за базарным людом. Его походка! Душа моя тихо воскликнула: «Махмет!» Но встретить его здесь, в Джуннаре, было так же несбыточно, как кого-нибудь из тверских родичей. Но вдруг? Почему бы и нет? Я шёл за хоросанцем, и сердечко моё в предчувствии радости беспокойно стучало. Я боялся радоваться. Я панически боялся обознаться. И он, и… не он. Я боялся расстаться с надеждой и окликнуть его не смел. Но твёрдо решил: если человек в зелёной чалме — Махмет, буду бить челом, просить заступничества. Махмет-хазиначи что-нибудь придумает. Махмет-хазиначи поможет! Он человек влиятельный, может быть, тайный казначей независимого Чебокура [18]. Напрямик, сквозь толпу, я направился к богатому хоросанцу. Но он подошёл к ювелирной лавке, возле которой, судя по одеждам, сидела, о чём-то беседуя, высокопоставленная городская знать. Я не решился приблизиться. Но у торговца ядраком спросил, не знает ли он, кто тот богатый хоросанец, который только что вошёл в ювелирную лавку.

— Кто он, я не знаю, — смерив меня хмурым взглядом, ответил торговец ядраком, — но пришёл он с купцами из Чебокура.

Эта новость меня так обрадовала, что я, желая сделать торговцу приятное, купил ядрака так много, точно собирался поперчить пол-Ындии. Довольный покупателем, торговец добавил более миролюбиво:

— Их шатры неподалёку от ворот. Караван богат и охраняется отчаянными рубаками.

Город уже не казался чужим, а люди недружелюбными. Кто бы мне сказал, что я обрадуюсь знакомому бесермену, как родному брату, — разве бы я поверил? Но сомнение ещё оставалось. Он ли? А если он, сможет ли помочь? Но я верил, что накануне Пасхи Господь не оставит меня! Столько земли вокруг, столько городов, деревень, но не встречал я души христианской. Пусть я грешный человек, но я — христианин. Ради грешников Господь и вочеловечился! Махмет-хазиначи — мудрый человек, с добрым сердцем, хоть и бесермен. Он поможет. Я молился Богу и ждал, когда купец из Чебокура выйдет из ювелирной лавки.

12

Я познакомился с ним в Бакы, где из преисподней горит неугасимый огонь. Я отдыхал в корнях большого дерева. Во дворе старая стряпуха что-то жарила, тыкая в сковороде деревянной лопаткой. Из дверей вышел высокий человек в зелёной чалме, долго говорил со стряпухой, поглядывая в мою сторону. Взгляды наши встретились, и высокий человек бросил:

— Она свободна.

И лёгким движением головы в роскошной зелёной чалме указал на дом. Я не сразу сообразил, что нахожусь у дома блудницы. После злоключений в низовьях Волги у меня осталась рухлядь, но не было денег. Точнее, были, но не столько, чтобы тратить их на позорных жёнок.

— Пост, — сказал я.

— Пост? — переспросил человек и изумлённо прищёлкнул языком. — О, Юсуф!.. Иудей Юсуф, не поддавшийся ухищрениям египтянки.

— Я — русич, — сказал я.

— Христианин? Тогда ты — Иосиф, Иосиф Прекрасный. Кажется, так вы его называете?

— Моё имя — Офонасей, я — купец из Твери.

— Неужели ты с Руссии? И куда ты идёшь?

— В Ындию.

Махмет удивлённо приподнял брови.

— Конный путь берегом моря весьма утомителен. А без проводника горы покажутся непроходимыми.

— Я знал, на что иду.

— Мой корабль идёт до Чебокура. Я могу взять и тебя, и твоего коня.

— Я расплачусь соболями, — сказал я, недолго раздумывал над заманчивым предложением.

Махмет поморщился.

— Плыть до Чебокура дней пятнадцать. Будешь услаждать мои уши беседой.

— Слишком расточительно для хозяина корабля.

— В Чебокуре в моей лавке ты сможешь торговать соболями. Будешь продавать и мой товар. Это и будет платой за плавание. Мне кажется, тебе следует принять столь дельное предложение. К тому же никто никогда не рассказывал мне о Руссии. Да и сдаётся мне, в Ындию тебя влечёт не только любознательность торгового человека.

Ещё в море, судя по оговоркам и умолчаниям Махмета, я понял, что он человек не просто богатый, а очень богатый. И доход имеет не только от торговых лавок в разных городах Мазандарана. Власть шаха Персии над этой провинцией весьма условна, и, похоже, откупные платились через моего благодетеля Махмета, Махмета-хазиначи.