Змеиный поцелуй

— Змея с девичьим сердцем не умерла, — сказала Мара, чтобы сделать вождю больно.

Старый нат достал из-под подушки ожерелье и протянул Маре. Его усталая рука чуть подрагивала. И тут при свете костра Мара заметила, что амулет на груди старого ната отсутствует, — вместо него на жёстком волосяном покрове как бы невесомо покоится маленький деревянный крест.

— Что это значит? — спросила удивлённая Мара.

— Белый ятри сказал, что у дьявола нет костей, — проскрипел вождь, — и я поверил ему.

— Но где ты нашёл жреца Распятого? — спросила ошеломлённая Мара.

— Я слишком давно живу, чтобы для меня это было трудностью, — заключил Сарасака.

7

Тем же вечером Мара пошла в деревню через лес.

— Он будет моим, — говорила в Маре овладевшая ею страсть.

Волоски на её теле поднимались, когда она вспоминала ятри.

— Ты будешь моим, — сказала уже вслух пламенная страсть устами Мары, когда та подходила к хижине ятри. И тут Мара услышала шорох крадущихся шагов Аруна.

— Ятри будет моим! Он будет моим! — твердила она. Когда Арун, тяжело дыша, встал рядом с ней, гримаска исказила красивое юное личико Мары.

— Так ты на самом деле возжелала ятри? — со сжатым сердцем спросил сын брахмана.

Мара щёлкнула замочком ручного браслета, повернулась и пошла к табору. Арун, волоча ноги, шёл рядом. Он умолял Мару поговорить с ним, хотя не знал, о чём. Его колени подгибались, а Мара шла быстрее, и её походка величавости не теряла. Арун чуть отстал, обиженный и униженный невниманием возлюбленной. И всё же под отдалённый хохот голодных шакалов в непроглядной темени проводил её до поляны.

8

На другое утро молочница Анасуйя, как обычно, понесла судье творог и дахи и, проходя мимо дома брахмана, услышала голос Аруна.

— Отец, он поклоняется невидимому Богу! Этот человек — враг нашей веры, — со смиренной ядовитостью выкрикивал Арун. — А ты, брахман, делаешь вид, будто не замечаешь, что он отвергает наших богов. Их гнев обрушится на нас, если мы не заставим белого ятри уйти из нашей деревни!

Брахман что-то отвечал сыну, но говорил тихо, а деревья поскрипывали на ветру, и молочница не могла расслышать слов жреца. Она подошла к дому поближе.

— Чем ты недоволен, отец? Разве тебя не радует ревность сына об отеческой вере? — с враждебным отчаянием выкрикивал Арун.

— Ревность по вере меня всегда радует, — отвечал брахман, и голос его был суров и одновременно ласков. — А недоволен я тем, что ты свою страсть к Маре скрываешь за словами о вере отцов. Страсть движет тобой, а не вера! И, похоже, сам ты этого не понимаешь. И не хочешь понять. Это очень опасно, Арун, когда дела земные…

— Скажи мне, отец, одобрит меня бут, если я прогоню из деревни врага нашей веры? Ибо мы сильно прогневали бута, приютив белого ятри! — в безумном ожесточении выкрикнул Арун.

— Нет нашей вины, — сказал брахман, — ибо в шастрах [16] сказано: не следует давать приют убийцам, ворам и грабителям… Белый ятри не похож ни на убийцу, ни на вора, ни на грабителя! Самолюбивая робость заставляет тебя…

Арун выскочил из дома. Глаза юноши тревожно горели. За сыном выбежал отец, и молочница стала кланяться ему, точно подкупленная.

— Страсть ведёт тебя, а не вера! — крикнул брахман, прижав высушенные пальцы к священному шнуру на шее. Хотел было вернуться в дом, но вдруг бросился вдогонку за сыном, быстрые ноги которого несли его к краю рисового поля.

Отец не поспевал за сыном — бежал быстро, но время его шло медленно. Худые ноги, полные немощи, отяжелели, словно от прилипшей грязи. Молочница неотступно следовала за брахманом. Коровы, лежащие в липком сизом болотном иле, поднимали свои большерогие головы и с недоумением смотрели на бегущих. Куры, оторванные от птичьего лакомства, смешной развалкой пускались наутёк. А работающие в полях пугливо косились на них. Пот заливал глаза брахману, горячий воздух искажал очертания бегущего впереди Аруна, точно тот перемещался в непонятном пространстве. Таинственным был его бег, ибо он не мог удаляться с такой быстротой, но удалялся. Ястреб, парящий над полем, видел, как люди бросали работу и устремлялись за брахманом и молочницей. А брахман уже не замечал, что передвигается, смешно семеня, не по земляным перемычкам, а по полю.

Арун остановился перед хижиной.

— Выходи, ятри! — с угрозой выпалил он каким-то деревянным, не своим голосом.

Его подташнивало, голова кружилась. Тут в налитой солнцем просвет залетела пушинка и вспыхнула.

— Выходи, ятри! — повелел он снова.

Но хижина по-прежнему отвечала тишиной…

9

Выбежав к хижине, брахман резко остановился. Молочница ушиблась, уткнувшись в спину жреца, — словно налетела на деревянный бут. Анасуйя грузно отшатнулась, заглянула в лицо брахмана и вскрикнула, испугавшись его взгляда: будто тот увидел крокодила, созерцая лотос. Лицо жреца посерело. Он больше походил на свою тень, чем на самого себя. Анасуйя медленно перевела глаза на лицо жреца и, вскрикнув, тихо простонала. На земле лежал Арун. Лицо его было искажено судорогой. Без сомнения, он был мёртв. Неподвижные пальцы что-то сжимали. Анасуйя прикрыла глаза ладонью. Мощно на ветру зашевелилось дерево, как будто хотело что-то сказать. С поля подбежали люди. Медленно подошёл судья Нидан, встал рядом с брахманом, рассеянно поглядывая то на Аруна, то на распятую между кустами красную рубаху ятри, ещё влажную после стирки. Тут в налитый солнцем просвет между листвой деревьев словно вплыла пушинка и вспыхнула. Из-за хижины вышел Офонасей, в недоумении озираясь по сторонам. Заметил Аруна, лежащего в крови. Рука Офонасея неловко заблуждала по груди, точно отыскивая что-то. И не могла найти. Офонасей неуверенно шагнул к Аруну.

Брахман наклонился к сыну, осторожно разжал его пальцы и что-то взял из них.

— Что здесь произошло? — прерывисто, с дрожью в голосе спросил Офонасей.

Брахман вытянул перед собой руку. В скрюченных пальцах жреца безвольно обвис лоскут белой материи. Нидан молча взял его из окаменевших пальцев жреца, помял и вдруг в ярости защёлкал собачьей плёткой. Из толпы вышли крутогрудые братья Нидана. Он же, ухмыляясь, взял растерянного Офонасея за поясок и дёрнул на себя. Расправил лоскут материи и приложил его к низу белой рубахи Офонасея. Раздался пронзительный крик людей, увидевших, как лоскут из руки убитого ловко подошёл к рубахе Офонасея. Тот прерывисто тяжело дышал. Глаза его рыскали по толпе, прося помощи, но натыкались только на хмурые взгляды. Братья Нидана повели Офонасея к заброшенному колодцу. Офонасей пытался что-то сказать, но ничего не получалось. Он позабыл язык, на котором изъяснялся, и кричал по-русски:

— Не я!.. Не я убивец! Не я…

10

Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём пребывании в загадочной ындийской деревне.

— Колодец был неглубок, и, задрав голову, я мог видеть полуобод солнечного света на круглой стене. Но на дне скопились неприятные запахи. Трудно было разобрать, чем пахнет, но от одного запаха можно было скиснуть. Несмотря на ломоту в суставах и сочленениях, внутреннюю пустоту, наготу, сиротство и отчаяние, меня не покидало ощущение, что засохший колодец занят ещё кем-то, кого я не могу увидеть. Стоило мне задремать, как кто-то настойчиво начинал звать меня. Я резко распахивал глаза, но что я мог увидеть? Только в ушах шепоток, удаляющийся куда-то в стену, с моим именем на хвостике. Становилось жутковато, как от шороха змеи в рисовой соломе.

Желая разобраться в произошедшем, я стал подробно вспоминать своё путешествие с того дня, как в Джуннаре, прельстившись моим конём, Асад-хан силой отнял его у меня.