Операция «Форт»

Рощин предложил ему сесть и, глядя на него в упор, спросил:

— Вы умеете рисовать?

— То есть как? — непонимающе поднял брови Федорович. — Когда-то рисовал, в детстве…

Майор Рощин протянул ему лист бумаги и карандаш.

— Нарисуйте мне летящую ласточку.

— Да ты что, всерьез? — Федорович держался развязно и панибратски.

— Да, всерьез… И чтобы в клюве она держала гитлеровский «Железный крест»… Вы поняли меня, Федорович?

Лицо предателя стало серым, потом по щекам пошли красные пятна, на лбу выступили бисерные капельки пота. Его мысль напряженно работала: «Значит, кончено. Майор все знает… И это письмо военному коменданту. Проклятая ласточка! Как он добыл документы из сигуранцы? Значит, в прятки играть нечего. Иначе… Нет, Федорович не станет упорствовать».

— Поняли о чем я говорю? — спросил еще раз следователь.

— Да, понял, — выдохнул Федорович,

— Будете давать показания?

— Буду.

Следователь приготовил бумагу, взглянул на часы.

— В чем вы признаете себя виновным? — спросил он.

— Виновным?.. Пиши. Я тебе продиктую. Пиши…

Он заговорил злобно, яростно:

— Я, Федорович (кличка Бойко, Петр Бойко), признаю себя виновным в том, что, будучи оставлен в тылу противника выдал врагу известные мне государственные тайны. Дальнейшее запирательство считаю бессмысленным. Готов давать правдивые показания… Записал? — спросил, переждав, Федорович. — Давай подпишу протокол, чтобы отступать мне было некуда.

Теперь не отмотаешься, Петр Бойко! Все! — с каким-то злорадством сказал он самому себе. — Крышка!.. Пиши дальше, майор, пока я не передумал… Хочешь знать, почему я спутался с гестапо и с сигуранцей?.. Изволь — хотел жить! Не хотел, чтоб меня били. Я сам все скажу, все подпишу… А потом, сам понимаешь — чистосердечное признание, то да се, смягчение вины и все прочее… Так-то вот, майор… Ну, а теперь слушай.

Допрос длился долго. Вероятно, уже близилось утро, но так ли это, Рощин не знал — черные бумажные шторы не пропускали дневного света. Следователь посмотрел на часы.

— На сегодня довольно, — сказал он. — Вызову еще раз.

Когда арестованного увели, Рощин устало потянулся, подошел к окну, откинул плотную бумажную штору. Наступал день. Майор вернулся к столу, достал клеенчатую тетрадь, записал:

«Бойко — Федорович. Долгий допрос. Он уверен, что следствие располагает трофейными документами. Если бы это было так! Какой растленный человек: румынская сигуранца готовила его на оседание в нашем тылу после того, как советские войска освободят Одессу. Должен был отлежаться в больнице. И его попытка к самоубийству — сплошная ложь, инсценировка по приказу все того же Курерару.

Отдельно для памяти: выяснить судьбу парашютиста Панасенко, отправленного на связь с Полковником. Что в гестапо и в сигуранце знали о Полковнике?»

Последнюю фразу майор Рощин подчеркнул дважды. Эта линия следствия имела для него особое значение. Он запер дела в сейф, захлопнул за собой дверь, толкнул ее раз-другой, проверяя, заперта ли она — чекистская привычка!

О ПОЛКОВНИКЕ И ДРУГИХ

Ласточка с «Железным крестом», нарисованная рукой Федоровича на заявлении румынскому коменданту, была той деталью, которая сломила сопротивление предателя. Но преступник до конца еще не сдался, он судорожно искал объяснений своим поступкам.

— Так слушай, майор, — говорил он Рощину во время допроса, — я скажу тебе все, как на духу, пойми только меня, почему я так поступил… Когда арестовали Бадаева, я не был предателем, — Федорович усмехнулся. — Это случилось потом.

Сначала, сменив квартиру, подался к сестре, Анне Копейкиной, потом к знакомой, месяца два пожил у нее, услыхал про Глушкова. Видели его на базаре — торговал часами. Совпало это с другой встречей — сосед инженер Захариди, часто заходивший к Федоровичу, вдруг, осмелев, спросил — не хочет ли он послушать Москву. Потом познакомил со своей женой, а также с учительницей Терезой Карловной. Выяснилось, что они входили в подпольную группу обкома партии, связь в каком-то звене оборвалась, и они стали действовать самостоятельно.

Окольными путями инженер узнал, что Петр Бойко работал с Бадаевым. Какая нужна еще рекомендация, какая проверка: из катакомб, бадаевец — значит, проверен! А что, если сделать передатчик и с помощью Бойко — Федоровича связаться с Москвой?..

Анна Копейкина видела еще раз Глушкова, он спрашивал про Петра, сказал — неплохо бы встретиться. Она ничего не ответила — надо спросить брата.

Встретились они в начале сентября. Глушков согласился работать с передатчиком на Москву, но нужен аппарат. Пошли к Захариди. Передатчик был почти готов. Радист посоветовал изменить схему, обещал в другой раз принести запасные части. Петру Бойко тоже пообещал раздобыть подходящие документы.

В условленный день Глушков приехал с агентами гестапо…

— Меня взяли, — рассказывал Федорович следователю, — привезли в гестапо на Пушкинской и — в одиночку. Несколько дней просидел, потом вызвали на допрос. Поверишь или нет, немец-следователь сразу мне шнапсу. Целая бутылка на столе стояла. Глушков, сукин сын, знал мое слабое место…

Я говорю — нет, не пью! Мне в ответ — пей! Я опять — нет. Тут Шиндлер, германский подполковник — его из Берлина специально прислали, вытащил вальтер, нацелился в меня и говорит: «Пей либо пулю получишь!» А глаза такие — сейчас застрелит.

Стали с ним пить. По-русски он хорошо говорит и все на одно бьет: мы, дескать, оба разведчики, поговорим по душам. Пьем вровень, а он, чуть перестану, опять за вальтером лезет. Много выпили, но, кажется, ничего я тогда не сказал. Назвал только Крымова, который дамбу рвал на лимане. Думаю, с ним они ничего не сделают — пойди найди! С этого и пошло.

На другой день меня опять вызвал Шиндлер. Расскажи, говорит, подробнее про Крымова. Прикинулся я, будто ничего не помню. Какой такой Крымов? Шиндлер встал из-за стола, подошел ко мне с плеткой из бегемотовой кожи да как резанет вдоль щеки. «Теперь вспомнишь?» — а глаза безжалостные, белые. Ничего больше в тот раз не стал спрашивать, велел увести. Повели через подвал — другой дорогой. В какую-то клетушку дверь была открыта, там арестованного водой отливали. Лежит на полу без памяти, весь черный. Вот когда страшно стало. Нет, думаю, лучше самому говорить.

Вскоре из гестапо меня передали в сигуранцу. Там, правда, кое-что я выполнял. Следователем у меня был Харитон, вызывали иногда к Аргиру.

Следователь Харитон приказал мне сообщать обо всем, что говорят в камере, стать провокатором. Пробыл я там больше месяца. Верно, таить не буду, пришлось мне сообщить Харитону про Карачевцева. К нашей группе он отношения не имел. Действовал сам по себе, расклеивал листовки. Сам писал, сам расклеивал. Сдуру рассказал мне об этом. Пришлось сообщить.

Раскрыл еще парашютиста Панасенко. Он тоже в одной со мной камере сидел. Я представился заместителем Бадаева. Он мне и рассказал, что сбросили его под Одессой на связь с Полковником, который заменил Бадаева. Высадка прошла неудачно, началась перестрелка. Убил он двух жандармов, самого Панасенко легко ранили, захватили в плен. Сколько-то пробыл он в тюремной больнице, потом перевели в общую камеру. Мальчишка еще он, от силы лет двадцать. На нарах лежали с ним рядом. Он ночью и шептал мне. Накинет пиджак на голову и шепчет. Вы, говорит, товарищ Бойко, опытнее меня, помогите знакомой одной передать записку — нужна одежда для побега. Полковник поймет из этого, где я. Предупредить его надо, что выброска не удалась.

Записку Полковнику пообещал передать. На другой день Панасенко взяли из камеры. Что было с ним дальше, не знаю.

— Вы его выдали следователю Харитону? — спросил Рощин.

— А что сделаешь? Вижу, парень крепкий, на допросе пытай его — слова не скажет.

— Что же было дальше? — едва сдерживая гнев, спросил Рощин.

— Дальше, как говорят: назвался груздем — полезай в кузов. Заставили меня, понимаешь, вести разработку всех, кого я назвал в списке. К этому времени жил я отдельно на Пролетарском бульваре. Стояла там какая-то румынская часть, и меня туда поместили. Живу, как в одиночке. Комната, правда, хорошая, но на улицу не пускают. Ах, так, думаю, я вам покажу! Приехал ко мне Аргир, я его спрашиваю: когда, мол, обещания свои выподнять станете. Распсиховался для виду, схватил лезвие от безопасной бритвы да себя по рукам, будто вены хочу порезать. Бритву у меня отняли, руки перевязали и увезли в больницу. Потом действительно выпустили. Сделали меня сотрудником сигуранцы.