Возвращение Амура

Пауза затянулась, и Струве, видимо, решив, что генерал в затруднении, поспешил с объяснением:

– Казенные остатки, ваше превосходительство…

– Пожалуйста, называйте меня Екатерина Николаевна, – перебила его молодая дама. – Продолжайте, Бернгард Васильевич. Простите, что перебила…

– Когда месторождение золота размежевывается для его разработки тем или иным промышленником, часть, не вошедшая в прииск, отписывается в казну. И эти остатки могут быть очень богатыми и использоваться для спекуляций и подкупа…

– Пожалуй, Бернгард Васильевич больше пользы принесет в должности чиновника особых поручений, – неожиданно сказал Муравьев. – Как вы думаете, Василий Кирилыч? – Падалка наклонил голову и щелкнул каблуками. – И вот вам, голубчик, первое задание: займитесь для начала документами по приискам – Платоновскому и Ольгинскому. За то время, что мы будем в Красноярске, разберитесь досконально и представьте мне докладную записку.

– Скандальные дела, ваше превосходительство… – осторожно заметил Падалка.

– Вот именно. Самые крупные взятки. Мне было весьма печально узнать, что в этом замешан Пятницкий. – Муравьев вздохнул. Иркутский губернатор, председательствовавший в Главном управлении Восточной Сибири в отсутствие генерал-губернатора, ему поначалу понравился. Он судил о нем по отзывам: мол, Андрей Васильевич человек добрый и скромный, к гражданам благосклонен и снисходителен, все им довольны. Но, ознакомившись с состоянием золотодобычи, мнение категорически изменил. – Продажным чиновникам и богачам, дающим взятки, я объявляю войну. Поэтому, Василий Кирилыч, нет, лучше вы, Бернгард Васильевич, как чиновник моего управления, известите Машаровых, что меня на обеде не будет.

– Слушаюсь!

Падалка, который внимал генерал-губернатору, не смея дышать, выдохнул в сторону с явным облегчением.

Губернатор и Струве откланялись.

– Не хотел тебе до поры говорить, – Николай Николаевич ласково погладил жену по голове, – но, когда в Петербурге знакомился с делами, волосы вставали дыбом. Тут, в Сибири, вор на воре! Креста на них нет!

– Может быть, не креста? – откликнулась Екатерина Николаевна, поигрывая держателем пера. – Может быть, не было сильной руки?

– Не было – так будет! – сказал, как отрубил, Муравьев. – На чем мы остановились?

– «…прибыл в Красноярск…»

– Пиши далее, Катюша: «…прибыл в Красноярск и вступил в управление Восточной Сибирью и в командование войсками, в ней расположенными…»

Екатерина Николаевна заскрипела стальным перышком, низко склоняясь над бумагой: она была близорука.

Муравьев подошел к окну: неподалеку красовалась каменная церковь с пятью маковками и четырехъярусной звонницей, окруженная заиндевевшими деревьями. За ней до горизонта простиралось ярко-голубое, безоблачное небо.

Подобное небо было над одаренным первым приветом зимы Царскосельским парком. Ночной обильный снегопад напушил на голые ветви, казалось, необычайно легкие облачка искрящихся под солнцем снежинок, но эти небесные создания только казались легкими – недаром и деревья, и кустарники согнулись под их грузом и выглядели совсем не радостно.

Такое же ощущение было на душе молодого генерал-губернатора, идущего рядом с императором по пустынным аллеям парка. Высокое, можно сказать заоблачное, назначение и гнетущая тяжесть ответственности, все более чудовищным грузом ложившаяся на его плечи по мере того, как он вникал в дела, которыми придется заниматься на завидном для многих посту.

Муравьев искоса глянул на Николая Павловича. Император в белой шинели и белой же фуражке с длинным козырьком – высокий, длинноногий, грудь навыкат – вышагивал важно, твердо, сбивая прутиком снежок с ближайших кустов. Как журавль, подумалось вдруг Муравьеву, и он внутренне даже вздрогнул от испуга: как бы царь не услышал крамольную мысль. А она, негодница, не только не ушла, но потянула за собой другую: а кто же он сам рядом с журавлем? Маленькая серая цапля в треуголке…

– Для поста генерал-губернатора ты, Муравьев, слишком молод и потому тебе придется нелегко. – Император говорил, не поворачивая к собеседнику головы, внимательно глядя прямо перед собой, словно видел там будущее, недоступное простому смертному. Наверное, так оно и было: недаром же цари – помазанники Божьи. – При дворе только и разговоров, что о твоем назначении. Завистников много. Тут у нас тоже две партии, как в Англии виги и тори. Только там они управляют по очереди, а у меня – обеим невтерпеж. Как вот этим лебедям. Вот, смотри. – Император остановился у пруда, по серой воде которого тихо скользили грациозные белые и черные птицы. Они не боялись зимы – для них на берегу был построен теплый домик. Увидев людей, они поплыли к берегу. Николай Павлович, не оглядываясь, протянул назад руку, и выскочивший из кустов слуга вложил в нее решето с крупно накрошенной белой булкой. Царь стал бросать куски птицам. Те мгновенно потеряли свою грациозность – начали отпихивать друг друга, бить крыльями и кричать неприятными голосами. – Видишь, что получается. – Николай Павлович отдал решето слуге, жестом пригласил Муравьева следовать дальше и продолжил: – Ты уже и сам, верно, понял, кто хочет, чтобы мы всему учились у Европы, а кто держится строго российской политики?

– Да, ваше императорское величество, – с почтением в голосе ответил молодой генерал. – И, если дозволено будет сказать, я склонен к тому, чтобы никому ноги не отдавливать, но и не уступать без надобности, из боязни каких-то опасностей.

– Мне такая позиция тоже больше по душе. Русский царь должен служить русской славе. Как и его подданные. Однако мне говорят, что и у первой позиции есть свой резон: либеральности, мол, всем нам учиться надобно, чтобы таким образом приуменьшать опасности бунтов и мятежей.

– Осмелюсь возразить, государь. Семнадцать лет назад в либеральной Франции опять была революция, и ныне газеты пишут: грядут новые волнения. И не только во Франции.

– У России хватит сил, чтобы их пресечь. Господа революционеры хотят иметь все и сразу и не понимают, что во всем нужна постепенность. – Николай Павлович остановился, испытующе заглянул в глаза Муравьева: – А в том декабре тебе сколько было лет?

– Шестнадцать, государь.

– Братья на Сенатскую звали?

– Звали. Но не братья – троюродные дядья.

– Что ж не пошел?

– Батюшка мой, царствие ему небесное, очень любил державинского «Вельможу» и с юных лет учил меня следовать его наставлению. Я запомнил эти стихи на всю жизнь!

– Ну-ка, прочти. Не все, самое главное.

Муравьев набрал полную грудь воздуха и начал:

С каждой строчкой Муравьев почему-то волновался все сильнее и сильнее. В глубине души, позади этих безыскусных и пронзительных по смыслу слов, вдруг отчетливо проступило осознание: а ведь ты теперь и сам – вельможа! Пусть звание твое пока не священно, это впереди, но ты уже одна из подпор царственного зданья и много чего должен, должен, должен… Знобящий холодок восторга охватил его и вознес над заснеженным парком, над серой водой пруда, над этими жадными и драчливыми лебедями.

Царь слушал внимательно, его холодные серые глаза постепенно теплели. Неожиданно он жестом остановил генерала и прочел далее своим глуховатым, негромким, но четким по дикции, голосом: