Возвращение Амура

Получив запрос, Муравьев счел его издевательством над здравым смыслом, полдня ругался, не стесняясь в выражениях, однако ответ составил учтивый по форме, хотя и весьма иронический по смыслу, благо всегда отличался на письме хорошим слогом. Но, видно, дошло до ушей штаба неуважительное содержание генеральской брани, после чего все муравьевские доклады, просьбы и представления о наградах оставались без последствий.

К тому же в истории с милиционерами обвинили его, Муравьева, и, если бы не поддержка начальника Черноморской береговой линии генерала Будберга, неизвестно, какими бедствиями для Николая Николаевича она могла бы обернуться.

Это все, можно сказать, во-первых. А во-вторых, немедленно по возвращении в Абхазию у Муравьева возобновилась изнурительная лихорадка и разболелась рана. Впрочем, как ни странно, была здесь своя хорошая сторона: болезни послужили серьезным основанием для прошения о годичном отпуске – чтобы поехать за границу на лечебные воды. А после, по предположению Николая Николаевича, придется уходить в отставку и, скорее всего, возвращаться в Стоклишки. Правда, теперь уже с большим опытом и уверенностью в своих силах организовать любое дело.

Прошение ушло в Тифлис в конце зимы, но миновала весна, а за ней и лето – штаб корпуса как воды в рот набрал. Муравьев понимал, что и здесь ясно видны происки Коцебу, нервничал, срывался, писал брату Валериану, что его «медленно убивают», не давая возможности лечиться, но ждал решения, не сложа руки. За это время он провел несколько боевых операций, участвуя лично в переходах и перестрелках, а самое главное – вместе с владетельным князем Абхазии, который крестился и стал именоваться Михаилом Георгиевичем Шервашидзе, организовал съезд старейшин убыхов. К его изумлению, в крепость Бомборы съехались четыреста уважаемых представителей самого многочисленного черкесского народа и, что казалось вообще невероятным, единогласно подтвердили готовность покориться России и выдать полагающихся заложников-аманатов. «Вот он, подлинный результат политики, одобренной его величеством, – с трепетным холодком в груди думал он, глядя, как владетельный князь обнимается и обменивается подарками со старейшинами родов. – И как же теперь государь отнесется к тому, что я вынужден покинуть Кавказ? Как я покажусь ему на глаза? Спросит, кому я передал столь значительное дело, а мне и сказать будет нечего. Но и оставаться нет резона: как при Евгении Александровиче, уже не будет, а иного я не вынесу».

Впрочем, у него было и другое оправдание: за месяцы изнурительного ожидания отпуска подготовил и направил командиру корпуса докладную записку с обстоятельным анализом политики русской армии по отношению к Шамилю и кавказским народам. Он ясно понимал, что Шамиль пользуется ошибками русских генералов, проявляющих грубость и неуважение к горцам и тем самым усиливающих поддержку мюридов, и что он проигрывает там, где русские ведут себя миролюбиво и доброжелательно. В том, что мусульмане черкесы сражаются с отрядами мусульманина Шамиля на стороне православных русских, он видел результат своей миротворческой политики и предлагал пользоваться этим опытом.

Копию записки Николай Николаевич послал брату Александру: чтобы тот показал ее в Петербурге кому следует, даже не называя имени автора. Копия действия не возымела, а оригинал канул в архивы штаба Кавказского корпуса, чтобы через двенадцать лет случайно всплыть на поверхность и оказаться в руках человека, принявшего ее рекомендации к исполнению. Но это еще впереди.

Прошение об отпуске генерал-майора Муравьева пролежало в штабе почти год, и только в феврале 1844‑го появилась положительная резолюция; в апреле Николай Николаевич покинул Кавказ, не желая возвращаться, пока там хозяйничает Нейдгардт.

Однако лихорадка, не отпускавшая теперь ни на один день, не позволила поехать за границу: лечиться он направился в Богородицк, в имение дяди Михаила Николаевича. И только через год выбрался, наконец, в Ахен. За это время наместником на Кавказ был назначен граф Воронцов; Муравьев немедленно обратился к нему с предложением своих услуг, но приглашения не последовало, что еще более укрепило в решении не возвращаться туда, где его опытом и умением пренебрегают, и он с тяжелым сердцем, но с чистой совестью отправился в Германию.

И все-таки, видно, Господь Бог не оставлял Николая Николаевича своим вниманием и своевременно направлял телегу его судьбы по предначертанному пути. Не задержись молодой генерал из-за болезни с заграничной поездкой, прими Воронцов его предложение по службе, вряд ли бы он встретился в Ахене с Катрин и, даже получив волею государя императора нынешнее назначение, не знал бы никогда, что такое обыкновенное человеческое счастье.

Глава 15

Движение на Сибирском тракте об эту пору настолько редкое, что дорогу с полным правом можно было называть пустынной. Поэтому сближение двух встречных санных поездов посреди бело-искристой под невысоким солнцем бескрайней степи вполне закономерно означало нерядовое событие.

С одной стороны – с запада – тройка лихо несла кибитку, следом поспевали три возка – каждый одвуконь; два казака в авангарде – на мохнатых лошадках, в черных полушубках, круглых бараньих шапках под суконными башлыками, на боку сабли, за плечами ружья, – и такая же пара в арьергарде.

С другой – пылила сухим, рассыпчатым снегом карета, запряженная четверкой гнедых рысаков – цугом, следом – четыре пароконных кибитки. Сопровождение числом поболее – по три всадника впереди и сзади.

Сблизились передовые, перекликнулись:

– Чей поезд?

– Генерал-губернатора Западной Сибири генерал-лейтенанта князя Горчакова. А вы чьи?

– Генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-майора Муравьева.

Съехались – горчаковская карета и муравьевская кибитка, остановились бок о бок. Вышли генералы – большой, неуклюжий, в шубе и шапке собольего меха князь и маленький, легкий, подвижный, в шинели с серым барашковым воротником и картузе с такой же барашковой оторочкой Муравьев.

Муравьев как младший по чину первым отдал честь. Горчаков в ответ небрежно махнул рукой и раскрыл объятия:

– Николай Николаевич, соседушка! – грузно шагнул, обнял, облобызал троекратно – Муравьев не сумел уклониться. – Какая встреча! Историческая! Булгаков!

– Здесь, ваша светлость! – вырос буквально из снега человечек в бекеше.

– Шампанского! В честь нового генерал-губернатора!

Человечек исчез. Муравьев бросил два пальца к козырьку картуза:

– Извините, никак не могу, ваша светлость, спешу. Честь имею!

И не успел остолбеневший от столь явного пренебрежения князь опомниться, Николай Николаевич вернулся в свою кибитку, и маленький поезд умчался вдаль, осыпав снегом из-под полозьев вынырнувшего из кибитки человечка в бекеше с подносом, на котором стояло ведерко с шампанским и два бокала.

– Ах ты, сукин сын! Мальчишка! – прорычал Горчаков. – Булгаков! Водки!

Человечек скрылся в кибитке и тут же появился вновь, неся на подносе графинчик, стакан и тарелку с солеными огурцами. Князь сам налил стакан до краев, шумно выпил и с хрустом закусил огурцом.

Прожевал и сплюнул вслед Муравьеву.

В своем возке от души веселились штабс-капитан Василий Муравьев и поручик Михаил Корсаков, которых по причине их молодости все родственники и близкие друзья называли Вася и Миша. Вася был на два года старше Миши. Сын генерала Михаила Николаевича Муравьева, он в свои двадцать три успел повоевать на Кавказе, послужить адъютантом Головина в бытность того генерал-губернатором Прибалтики; Головин и рекомендовал его Николаю Николаевичу также в качестве адъютанта.

Михаил Семенович Корсаков считал себя двоюродным братом Николая Николаевича. Наверное, так оно и было, хотя в родственных хитросплетениях многочисленных семейств Муравьевых-Мордвиновых-Моллер-Бакуниных-Корсаковых разобраться мог только специалист по генеалогии, да и то не каждый. (По крайней мере, тот же Вася, будучи вроде бы троюродным братом генерал-губернатора, называл его дядюшкой, и Николай Николаевич не возражал.) Он любил недавнего выпускника школы гвардейских подпрапорщиков, сумевшего за малый срок службы в лейб-гвардии Семеновском полку подняться до чина поручика, и с удовольствием взял его с собой как доверенного порученца.