Возроди во мне жизнь

— Почему дон Андрес все не возвращается? — спросил однажды папа, которого начало беспокоить его двухнедельное отсутствие.

— Он сейчас думает только о том, как победить генерала Пальяреса, — ответила я. По правде сказать, в то время меня больше заботило желание научиться чувствовать, чем возвращение генерала.

В школу я уже не ходила. Мало кто из женщин, закончив начальную школу, продолжал учиться дальше, но мне посчастливилось продолжить свое образование еще на несколько лет: в подпольной монастырской школе для девочек мне выделили стипендию. Официально монахиням было запрещено преподавать, так что я не получила никакого документа об окончании школы. Но я все равно им благодарна. Там я узнала имена всех колен Израилевых, их родоначальников и потомков, а также названия всех городов и персонажей Священной Истории — как мужчин, так и женщин. Я узнала также, что Бенито Хуарес [1] был масоном и пришел из другого мира, нацепив сутану священника, поэтому не молилась за него, раз уж он давно уже в аду.

Одним словом, закончив школу, я умела более или менее прилично писать, обладала кое-какими познаниями в грамматике, немного знала арифметику, совершенно не знала истории, зато имела несколько скатертей, которые собственноручно вышила крестиком.

Теперь я целыми днями сидела дома, и мама пыталась приучить меня вести хозяйство, но я всячески увиливала от починки носков или перебирания крупы. У меня теперь было достаточно времени для раздумий, и в конце концов я даже впала в отчаяние.

Как-то вечером я отправилась повидать одну цыганку, живущую в квартале Ла-Лус и слывшую знатоком в делах любви. У нее дома я застала очередь желающих узнать свою судьбу. Когда очередь наконец дошла до меня, цыганка посадила меня прямо перед собой и спросила, что именно я хочу узнать. Я с большой серьезностью ответила:

— Хочу научиться чувствовать.

Она изумленно посмотрела на меня, а я смотрела на нее. Это была толстая и довольно вульгарная женщина; из выреза ее блузки выпирала белая грудь, на обеих руках звенели бесчисленные браслеты, а в ушах покачивались золотые кольца, касаясь щек.

— Никто еще не приходил сюда за этим, — сказала она. — Как бы твоя мать не устроила мне за это нахлобучку.

— Так вы тоже не умеете чувствовать? — спросила я.

Вместо ответа она начала раздеваться. Сначала сбросила юбку, затем сняла блузку и осталась совершенно голая, поскольку оказалось, что она не носит ни бюстгальтера, ни панталон, ни чулок.

— Вот здесь у нас есть одно местечко, — сказала она, просунув руку себе между бедер. Этим местечком мы и чувствуем. Мы называем его колокольчиком, хотя есть у него и другие имена. Так вот, когда ты будешь с мужчиной — думай об этом самом местечке, о том, что именно оно — центр твоего тела, что в нем заключено все самое лучшее, что есть на свете. Постарайся слиться с ним, ощутить все, что оно чувствует, слышит и видит. Забудь о том, что у тебя есть голова, руки, ноги и прочее; представь, что вся ты — здесь. Посмотрим, будешь ли ты чувствовать после этого.

После этого она снова оделась и подтолкнула меня к дверям.

— Ступай, — сказала она. — Я не возьму с тебя денег, я беру деньги только за ложь, а тебе рассказала истинную правду.

С этими словами она сложила крест из двух пальцев и поцеловала его.

Домой я вернулась, отягощенная величайшей тайной, которую не могла никому поведать. Я едва дождалась, когда в доме погасят огни, и Тереса с Барбарой уснут мертвым сном. Тогда я положила руку на свой колокольчик и стала его тереть. В ту минуту весь мир для меня сжался вокруг этого комочка плоти, того, что он видит, слышит, ощущает. В эти минуты у меня не было ни рук, ни ног, ни головы, ни даже пупка. Бедра мои отвердели, словно сведенные судорогой. И — да, там находился весь мир.

— Что с тобой, Кати? — послышался сонный голос Тересы. — Почему ты сопишь?

Наутро я всем рассказала, что проснулась ночью от странного шума в ушах, и мне показалось, что я вот-вот задохнусь. Мама сильно встревожилась и хотела вести меня к врачу. Она слышала, что именно так у дамы с камелиями начинался туберкулез.

Иногда я сожалею, что у меня не было свадьбы в церкви. Я представляла, как пойду к алтарю по красной ковровой дорожке под руку с отцом, под звуки органа, играющего свадебный марш, и все будут мной любоваться.

Мне всегда смешно смотреть на чужие свадьбы. Ведь я-то знаю, что вся эта мишура кончается одним и тем же: в конце концов тебе просто осточертеет засыпать и просыпаться рядом с чьим-то телом. Но звуки органа и торжественное шествие невесты к алтарю вызывают у меня не смех, а зависть.

Ведь у меня у самой не было такой свадьбы. Я хотела, чтобы мои сестры на ней были одеты в розовые кружева и органзу, пусть это кому-то и покажется глупым или сентиментальным. Я хотела, чтобы папа был в черном, а мама — в платье до пола. Чтобы на мне самой было белое платье с высоким воротником и длинными рукавами, со шлейфом, который бы тянулся за мной, когда я буду идти к алтарю.

Конечно, это ничего не изменило бы в моей жизни, но я могла бы лелеять воспоминания, как и все остальные. Могла бы потом рассказывать, как шла от венца по ковровой дорожке под руку с Андресом, гордая своим новым статусом, счастливая, как любая невеста, идущая от алтаря.

Я хотела венчаться даже не в церкви, а в кафедральном соборе: ведь там проход гораздо длиннее. Но мы не стали венчаться. Андрес заявил, что все это — невежество, и он не может позволить, чтобы подобные глупости повредили его политической карьере. Ведь он вместе с генералом Хименесом подавлял восстание кристерос [2] и должен был хранить верность Верховному вождю, а потому было бы весьма странно, если бы он решил венчаться в церкви. Гражданское бракосочетание — другое дело, закон следует уважать, хотя было бы лучше, если бы существовал военный свадебный обряд.

Так он говорил и тут же его изобрел, потому что мы поженились, как подобает военным.

Однажды он неожиданно приехал к нам с самого утра.

— Твои родители дома? — спросил он.

Конечно, они были дома. Где же еще им быть в воскресенье?

— Скажи им, что мы женимся.

— Кто? — не поняла я.

— Конечно, мы с тобой, — ответил он. — Сообщи об этом своим.

— Но ты даже не спросил, хочу ли я за тебя выйти, — сказала я. — Кем ты себя возомнил?

— Кем я себя возомнил? Я — это я, Андрес Асенсио. Хватит возмущаться и садись в машину.

Он прошел в дом, перекинулся с отцом парой слов и вернулся в сопровождении всей моей семьи.

Мама плакала. Я обрадовалась — хоть какой-то подходящий случаю ритуал. Матери всегда плачут, выдавая замуж дочерей.

— Почему ты плачешь, мама?

— Дурные предчувствия, дочка.

Мамины переживания на этом не закончились. Мы прибыли на церемонию гражданской регистрации брака. Там нас ждали несколько арабских друзей Андресас и его кум Родольфо с женой Софией, окинувшей меня презрительным взглядом. Думаю, ее просто охватила черная зависть при виде моих красивых глаз и ног, поскольку ее собственные ноги были худыми, а глаз косил. Зато ее муж был заместителем военного министра.

Судья оказался коренастым, лысым и напыщенным.

— Добрый день, Кабаньяс, — сказал Андрес.

— Добрый день, генерал, — ответил тот. — Какая радость для всех нас видеть вас здесь. Все уже готово.

Он достал огромную книгу и встал за письменным столом. Я по-прежнему пыталась утешить маму, и тогда Андрес схватил меня за руку и поставил рядом с собой перед судьей. Я до сих пор помню лицо судьи Кабаньяса, красное и одутловатое, как у пьяницы; у него были толстые губы, а говорил он так невнятно, словно жевал орехи.

— Мы собрались здесь, чтобы соединить узами брака сеньора Андреса Асеньсио и сеньориту Каталину Гусман. В качестве представителя закона — единственного закона, что вправе вершить брак, я спрашиваю: Каталина, согласны ли вы взять в мужья присутствующего здесь генерала Андреса Асенсио?