Змеиный поцелуй

— О, уважаемая змея с девичьим сердцем…

Уговорив змею, молочница грузно уселась на край колодца и спустила вниз узелок с кувшином:

— Ятри, сегодня через деревню проходили два странствующих отшельника. Я подала им милостыню, и они, поблагодарив, спросили, не останавливался ли у нас белый ятри. Я сказала им, что тебя посадили в колодец по ложному обвинению. Они спросили меня, смогу ли я передать тебе свитки, обещанные каким-то господином. Я взялась передать их тебе.

— Позволь, великодушная, поблагодарить тебя, — по-восточному сказал Офонасей. — Но я не смогу прочитать их, ведь здесь, на дне колодца, темно!

— Я принесла светильник, огниво и кремень.

Когда Офонасей запалил фитиль и разгладил бересту дрожащими от нетерпения пальцами, Анасуйя сказала сверху:

— Мне пора, ятри, начинается дождь.

— Тысячу благодарных поклонов, — по-восточному прошептал Офонасей, склонившись над берестой.

24

«Капли неба упали на землю, когда послышался крик младенца.

Роды принимали две повивальные бабы: Агафоклия — мать княжеского бирюча Игнатия, и Мария — мать дьячка Дулы из Спаса Златоверхого, женщины сугубо набожные и уважаемые за свою глубокую непоказную набожность.

Микита поднялся из-за стола, когда полнотелая Мария вышла из-за занавеса спальни.

— Что же? — сурово спросил Микита, не понимая молчания Марии, и повысил голос: — Что молчишь?

— Мальчик, — сказала Мария.

Слёзы дрожали в кротких большущих глазах повивальной бабы.

— Что-то не так? — с беспокойством спросил Микита. — Чего не договариваешь?

Сердце уже было спрошено и отвечало всему естеству: что-то произошло. Высокая Агафоклия, отодвинув худым плечом занавес, вышла со спелёнутым кричащим младенцем. Личико его было прикрыто пелёнкой. Взгляд Микиты беспокойно метался от Марии к Агафоклии, от Агафоклии — к младенцу, от младенца — к Марии.

— Его лицо… — произнесла наконец Мария. Её уста, тронутые едва заметной улыбкой, не могли сказать ничего дурного: — Лицо младенца светится.

Микита неуверенно шагнул к Агафоклии и взял кричащий свёрток в свои большие руки. Агафоклия подняла край пелёнки с лица новорождённого. Микита глянул на лицо сына и поднял вопросительный взгляд на баб.

— Ну и? Что вы несёте? — Микита держал младенца неуверенно, неловко, с трогательной бережностью.

А Мария, глядя на младенца, сказала Агафоклии:

— Микита не видит. — И Агафоклия кивнула, подтвердив догадку Марии.

— Вы это, разыгрываете меня? — спрашивал Микита со скупой улыбкой, которой сам смущался.

Несмело качал младенца. Микита попытался напеть что-то вроде колыбельной. Умилил всех: и Марию, и Агафоклию, и столпившуюся в дверях прислугу, потому что никогда не пел — ни в церкви, ни в застольях. Понял, что сильно перевирает. Будто как сердясь, передал сына Агафоклии.

— Ваш свет только с чистой природой соединяется, а я — природа вроде как нечистая, потому и славу ангелов не вижу, — без сокрушения проговорил Микита. — Что столпились? — попытался ворчать на прислугу, но от скрываемой радости не получилось: — Брешут бабы, а вы ухи развесили, как… слоны.

И все засмеялись. Больно уж сравнение диковинное. Ну и как-никак хозяин пошутил. Такое нечасто.

— Скоро этот свет станет невидимым, — сказала Мария. — Лишь бы он не удалился от новорождённого, и его место не занял грех, — говорила, а головой указывала Миките на занавеску. И Микита заглянул к жене, которая родила ему сына.

Когда пришёл отец Пафнутий прочитать молитвы роженице, свет на лице младенца стал уже невидимым. Батюшка перекрестился, выслушав рассказ Агафоклии, задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:

— Пойду уточню!

На осьмой день понесли мальчика в храм. Батюшка, прочитав молитвы, наложил крестное знамение на чело младенца, уста, перси, взял дитятко в руки, по воздуху сотворил образ креста с младенцем в руках. Отцу Пафнутию напомнили про свет, который шёл от личика младенца. Отец Пафнутий глубоко задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:

— Пойду уточню! — и скрылся в алтаре.

Подождали-подождали, но отец Пафнутий не появлялся.

В третий раз батюшке напомнили про свет при рождении младенца сразу после крещения. Батюшка опять задумался, сделал губы куриной гузкой и, сказав:

— Пойду уточню! — удалился».

25

Офонасей читал и плакал, будто получил весточку с родины, будто из домашней поварни пахнуло теплом и дымком и ещё чем-то родным, уже забытым… солодом, что ли. Офонасей читал и плакал, слёзы, большие, точно ферганские виноградины, запятнали бересту. Читал и плакал, даже раненный татарином глаз плакал. Вкрапливались воспоминания, даже запахи вспоминались. Овчиной пахла рубаха отца… Но кто так гожо написал? Офонасей читал и перечитывал бересту и не мог начитаться. А между строчками вспоминалось.

— Тять? А тять? — он, мальчонка, зовёт отца. Все уже улеглись. В избе темно. — Тять?

— Ась? — чуть ворчливо.

— А Ындия далеко?

— Она тебе на что, Ындия? — скрипит под тятей лавка — шумно переворачивается он на другой бок.

— Ну, далеко?

— Далеко, путь истомен, — и после паузы — помягче, точно вспоминая о чём-то своём: — Если бы Тверь была в сто крат богаче, то и тогда не хватило бы денег на бумагу, чтобы сокровища ындийского царя переписать. Вот она какая — Ындия!

— Тять?

— Ась?

— А какой веры ындийский царь?

— Какой-какой… Известно какой — православной! Какой же ему веры быть, если переправы у них на реках открыты всем желающим, пошлину берут по-божески. Дороги от разбойников свободны, потому как нет в Ындии ни татя, ни человека завистливого.

— Эх, тять! Вот бы и у нас в Твери так же устроить! Мы же тоже православные. Почему же у нас не так?

Микита мнёт в кулаке бороду.

— Кх, они, видать, давно православные, а мы всё воюем и воюем, всё булгак да булгак, народец и ожесточился чуток. А в Ындии… Там до рая недалеко.

— Наивные люди, — прерывая воспоминания, вслух сказал Офонасей.

И гулко прозвучали его слова в заброшенном колодце. Дрожащими пальцами Микитин развернул другую бересту.

«— Ты что, Офонька, задумчивый такой?

Офоня повернулся к матери.

— Ах, мама! Какую книгу я прочитал! Если бы ты умела читать, ты бы позавидовала мне, порадовалась вместе со мной.

— Видать, хорошая книга, коли ты так задумался, — улыбаясь, сказала мать, протирая убрусом парадную посуду на полках. — Отец Пафнутий книгу почитать дал?

— Да, мама! Ему купцы из Киева книгу привезли. Больших денег стоит.

— Откуда же у попа такие деньги?

— Он переписал её и продал. У него, мама, способность переписывать книги. Он, когда переписывает, молится. Поэтому у него буквы красивые получаются. Я, мама, всю ночь не спал, всю ночь читал. Одних лучин извёл…

— Смотри, не запали нас! Упадёт лучина мимо чана… Ночью люди спать должны!

— Ах, мама, да разве можно заснуть за такой книжкой?! Читаешь, и будто перед тобой другая жизнь открывается. Жизнь другая, царства другие, и люди, и реки другие.

— Выдумки люди пишут. Что за книга? Сказки…

— Какие выдумки, мама? — возмутился Офонька. — Какие выдумки!.. Разве могут быть в таких книгах выдумки? Неправда твоя! Ты сама никогда не читала, и не суди, коли сама не читала. Эти книги, отец Пафнутий говорит, жить по-православному учат. Это же житие святого апостола Фомы! Нет, мама, в таких книгах выдумки быть не может!

— Какого Фомы, который неверующий?

— Да какой «неверующий», мама?! — от обиды Офонька готов был разреветься. — Он апостол! Он Ындию крестил!..»

— Да кто? Кто пишет про мою жизнь? — вопрошал себя Офонасей. — И почему?

И вспоминались слова Махмета-хазиначи при последнем прощании: «Ты, Офонасей, особенный, непростой человек, только сам этого ещё не знаешь».

И чего я не знаю? Не о том ли говорил махатма? «Как ветхозаветные пророки были предтечами христианства, так и ты, Офонасей, вернёшься на Русь апостолом новой религии», — вспоминал Офонасей и не мог понять лестного доверия к себе. Ведь то, что с ним происходит, носит печать посвящения в какой-то избранный круг. Надвигалось что-то неотвратимое.