Ночной дозор

в чащобе, в приступе голодной муки,

четвероногий, нет, четверорукий,

зверь красноглазый, в сваляной шерсти,

канавами решается ползти,

к жилью влекомый запахом съестного,

но скоро в чащу уползает снова,

чтоб до норы, от страшных плеток прочь,

в сосцах отвисших брюхо доволочь.

ЗУЛУССКАЯ ДЕВУШКА

Подошвы пылью ржавой замарав,

бежит она среди созревших трав;

и волосы, как проволока, жестки

ее, вовек не знавшие расчески,

а жаром солнца грудь и рамена

закалены, как бронза, дочерна.

Термитники, холмы, - и год за годом

в селеньях мор вослед за недородом,

и вот она однажды забрела

в дом к бедному, что, бросивши дела,

хлестал семь дней в неделю виски, чтобы

уврачеваться от тоски и злобы.

Там, голодна почти до забытья,

она спросила хлеба и питья...

Цвели цветы колючие... И звонко

она пророчила в лицо подонка...

Полиция не дремлет - посему

Кристина мигом брошена в тюрьму;

потом - уходит в горы; хворой, слабой,

то за змеей охотясь, то за жабой,

бессильно шепчет: - Господи благой,

ужели пищи не найду другой?

КАМЕННЫЙ ХОЛМ

Себя в исконном теле ощутив,

она в душе услышала призыв:

иди и проповедуй с должным рвеньем

в пустыне горной скалам и каменьям.

Немотствовали камни, - но привлек

ее вниманье злобный хохоток,

шуршавший за спиной, не затихая:

здесь община, тупая и глухая,

над ней глумилась гнусно меж собой.

Свершая предрешенное судьбой,

Кристина медленно вобрать сумела

конечности веснушчатые в тело

свое, подобна ставши до конца

как бы цыпленку в скорлупе яйца,

окуклилась, повисла в мертвой точке:

зародыш в изначальной оболочке.

И прорекла: "Не прячьте же зениц,

внемлите". И десятки странных лиц,

овально-напряженных, скально-грубых,

то одноглазых, то заячьегубых,

на черепашьих лапках поползли

внять о начале мира и земли.

РОЩА ПАПАЙИ

Средь зарослей папайи, при луне,

смежа глаза в подобном смерти сне,

воздевши руки, замерла Кристина...

К утру ее стопы всосала глина:

земля была достаточно сыра,

чтоб напитать их, - ибо два бедра

и стан ее в немыслимые сроки

срослись и обратились в ствол высокий,

напоенные влагой корневой,

нагие руки обросли листвой,

и в два плода преобразились пясти.

Они зашелестели: "Мы во власти

одной: самцы и самки, все в миру

вовлечены в единую игру,

никто Зеленым Ветром не унижен,

ни танца не лишен, ни обездвижен..."

Но, приготовясь древом быть навек,

вдруг видит: к ней подходит дровосек,

под топором за веной рвется вена,

и - женщина рождается мгновенно...

Ей мнится ложью цепь метаморфоз,

но голубь возлетел с ее волос.

АРБУЗ

Видение сменилось, - в должный срок

ей переполнил тело рдяный сок;

от солнца - жар, от родника - прохлада,

сок забродил, как сусло винограда,

разбухло тело, в нем на нет сошла

и тонкость рук, и белизна чела,

и, облекаясь шаровидной формой,

печалилась она: "За что позор мой?

В великий голод высеяно зло,

а зла зерно, когда оно взошло,

на пользу служит не одной ли злобе?"

Растут ряды семян в ее утробе:

черно, бело, коричнево зерно

Кристине знать до срока не дано.

И вот, предавшись времени теченью,

она себя готовит к рассеченью,

и в летний день, на блюде возлежа,

покорствует сверканию ножа...

Пунцовый сок с ножа течет на ложе;

и белый, и цветной, и чернокожий

стоят, вкушая за ломтем ломоть

подобную вину и хлебу плоть.

ТРАУРНЫЙ МАРШ

Сквозь витражи, расталкивая мглу,

на девушку на каменном полу

свет солнца красноватый скудно пролит;

она рыдает, и дрожит, и молит:

"О плоть моя, причина маяты,

доколе мне темницей будешь ты?

И ты, душа, томящаяся в теле,

зачем ты столько медлила доселе,

не вырвалась доселе из груди?

Освободи меня, освободи!

Уволь меня от сей юдольной муки!"

Она свои веснушчатые руки

разглядывает, слезы притая,

вдруг улыбается: "О плоть моя,

раба моя, страдалица немая!"

Свои целует пальцы, принимая

их как подарок: "Слышу высший глас:

сойдет Жених к невесте в должный час,

к папайе, к камню... Встреть Его нарядом

наибелейшим... Он грядет, он рядом!"

Она плетется к хорам... Час настал:

гремит органа траурный металл.

ЦВЕТОК ИЗ ХАОСА

I. ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

У Берега Смерти выходят на след

ищейки, в ракушечник тычась носом,

в каждый обломок, в каждый скелет;

обставить собак - ни ногам, ни колесам

ни малейшей надежды нет.

За колючками проволоки окрест

в прибрежной почве лежат алмазы,

искры нерукотворных звезд.

На белых досках - аршинные фразы:

"Запретная зона!", "В объезд!"

Змеи гнездятся в скальном расколе;

здесь гибель, здесь мир погрузил лицо

в сковородку для выжарки соли;

деревня и карликовое деревцо

существованье влачат в юдоли.

На каждой тысяче шагов,

где колючки проволок тянутся к вышкам,

скрип охранничьих сапогов,

даже света звезд хватает с излишком

охране концлагерных берегов.

Овамбо в одежде из меха овечьего

выкликает с дюн известья свои,

по цепочке доносится речь его

в Бракфонтейн, - там локация, почта и

полиция; в общем, расписывать нечего.

Охранник под вечер обход кончает,

с добывкой к деревне идет из дюн,

туда, где вывеску ветер качает

пошептаться, покуда Горбатый Кун

на продажу штиблеты тачает.

Кун возьмет и рубинов, и хрусталя

у черных сборщиков мелочевки;

он отпустит их, взамен уделя

кожу на хлыст, на обувь подковки,

гвоздей отсыплет из кошеля.

Раз в месяц с привычным обходом края

брат Бен приходит из-за холмов,

с потерянного начинает рая,

это первая часть, - и с пеньем псалмов

сбор подаяния - часть вторая.

С ним коротает дни и ночи

Исабель, отзывчивая крошка.

"Пряжки на туфлях ей замени"

присядут и, помолчав немножко,

беседу о разном начнут они.

"Я слышал, где-то в краю далеком

бабы себе уродуют грудь