Ночной дозор

и талию, - то ли они с заскоком,

то ли все это басни. Как же уснуть,

ежели нет никого под боком?

Создатель, - если Ты Создатель к тому же,

отчего я не в силах себя побороть,

не смотреть на страданья людские вчуже,

отчего мне диктует моя же плоть,

что я такой же, как все, только хуже?

Буду ли я, словно блудный сын,

возвратившись, избавлен Тобой от возмездия?

Так много вокруг холмов и ложбин,

и так несчетны в небе созвездия,

а я в миру - навеки один.

Я должен брести от двора к двору,

страдать все заслуженней, все безмерней,

в обносках свой путь дошагать в миру

и найти себе место меж звезд и терний

на темном Твоем, на тайном пиру.

Но к чему так холодно, так одиноко?

И в слабости час моей ночной

зачем караешь столь жестоко,

если тонет термитник вместе с луной

в стеклистой тьме лошадиного ока?

Но мир не покинуть мне налегке,

Ты знаньем меня обделил и терпеньем,

покоя алчущей нет руке,

поневоле влечется она к каменьям,

спящим под проволокой в песке".

II. МАНОК

Брат Бен пошуршал дорожным мешком,

кусок пожелтевшей газеты вынул

с "Песнью брильянта", забытым стишком,

потом поближе свечу подвинул

и вслух его прочел целиком:

"На перстах, грациозных и белых вельми,

Я красу всех иных самоцветов оспорю.

Неразумец, попробуй, мой блеск отними!

Равнодушный ко счастию, купно и горю,

Я премного ценим и взыскуем людьми.

За меня назначается высшая плата

И французским двором, и британской казной.

Полоню очеса много более злата,

Не губим ни морщинами, ни сединой,

Я сияю светло, безмятежно и свято.

Что же есмь я? Настолько ли блеск мой глубок

И поднесь, как сиял до рожденья Адама,

И сиянью вовеки ль не кончится срок?

На руинах веков расцветаю упрямо,

Я, из хаоса взросший прелестный цветок.

Все ветшает, все вянет в короткие лета,

Только мне чистота неземная дана.

Так прозрей же, взирая на знаменье это,

Ибо вечности внемлешь ты в мире одна,

О Душа, дароносица Божьего света!"

"Ты помнишь ли, Кун, господина Беме?

Он с Рейна прибыл пытать судьбу,

рылся в ракушечнике, в желтоземе

только что не в твоем горбу

и зажил, как в крепости, в собственном доме.

Пастухов дурачил, но дал промашку:

всей его банде и самому

нет бы купить у властей поблажку,

все только в свою да в свою суму,

вот и отправился в каталажку.

Известно, что если скупщик дурак,

или больно жаден, то он дождется:

бухнется трупом в глухой овраг,

булькнет из тинистого колодца,

будет засунут в бензиновый бак.

Полиция - против крайних мер;

всегда при "цветочнике" есть наводчик,

приглядывает на нужный манер,

покуда начальство без проволочек

не спустит свору с места в карьер.

Как же придти я к тебе могу,

с рыбаками, с охранниками вместе,

кой-чего поднабравши на берегу,

как при всех мы будем, скажи по чести,

ты - караты считать, а я - деньгу?

Ты владыка алмазов, ты всесилен,

не один Бракфонтейн ты прижал пятой,

но твоим товаром и Ранд изобилен,

ты Базель цепью сковал золотой

и мастеров брюссельских гранилен.

Сквозь телескоп я гляжу в небосвод

с вершины гордой твоей цитадели,

веду разноцветным пичугам счет,

вижу, взлетают Божьи качели:

падение - взлет, падение - взлет.

Смеешься!.. Понятна тоска твоя:

даггой, устав от купли-продажи,

ты себя доводишь до забытья,

но тебе ли, остывшему к женщинам даже,

не знать многогранности бытия!

Уж ты-то знаешь, какого сорта

начинка лживых людских сердец!

Прежде хоть верили в Бога, в черта,

в право и правду, но - все, конец,

кончилась вера, как тряпкой стерта.

Все святое во мне догорело дотла,

я сам запятнан первостатейно,

чтоб душа моя спокойна была,

я должен жителям Бракфонтейна

дать хотя бы шанс отвратиться от зла.

Прошу как друга - и вот почему:

если камни ты купить соизволишь,

я постройку храма здесь предприму.

Не жертвуй, нет, но купи всего лишь,

я доверяю тебе одному".

В полночь оба пришли к холму,

Кун револьвер деловито вынул

и приятелю в грудь разрядил своему.

"Отче, зачем ты меня покинул..."

Кровь заструилась во тьму.

III. СВЕТЛЯК

Фонари впиваются в сумрак ночной,

в соленые лужи, в скальные щели,

летучие мыши скользят стороной,

белеют алоэ... Вышло на деле,

что хищник полакомился блесной.

"Так вот теперь и я умру.

Ничто от ищеек не даст защиты,

никто не укроет меня в миру.

О том, что оба мы ночью убиты,

узнают Ранд и Брюссель поутру.

Ну, а если отстанут, меня не тронув?

Вернусь, чтобы снова с утра начать,

радуясь ветру с прибрежных склонов,

в дубильном чаду штиблеты тачать

для покойников или молодоженов.

Пусть ложки мне драют черные слуги,

пускай выбивают половики,

пусть дети бегут от меня в испуге,

и пищат возле суки голодной щенки...

О, как расцвели орхидеи в округе!

Страшна скотобойня и велика.

Топор из бычьей туши не вынут,

и над овцой - тесак мясника...

О, как мои ноги ужасно стынут

на гладком гравии у родника!

Ты некогда сделал калекой меня,

одел детей моих темной кожей,

и, живьем на краю земли схороня,

наблюдаешь за нами теперь для чего же,

Сам же творенья Свои кляня?

Жалкие сгустки костей и жил

заслал ты жребий влачить подъяремный;

на Береге Смерти объединил

локацией, камерою тюремной

но на борьбу не оставил сил.

Свой лучший рассеял ты самоцвет

у края земли, - и мне, калеке,

иного места в подлунной нет:

но и здесь надо мной, над убийцей, вовеки

сверкает Твой беспощадный свет.

Тот счастлив, кого обделила судьба

тоскою, алчбой, нечистой жаждой,

обращающими человека в раба,

я знаю теперь, что должен каждый

тяжесть нести своего горба.

Быть может, меня самолет умчит,

и я доберусь, концлагерь покинув,

в Йоханнесбург, в страну пирамид,

в Брюссель или даже в страну браминов,

где в воздухе запах кэрри разлит?

Но грязь только грязный оставит след,