Представить не могу Кахетии
Я без стихов Шаншиашвили,
В какое славное столетне
С какой землей они дружили!
Он всё такой же — крепкой поступью
Идет, как в годы молодые,
Над Алазани пенной россыпью,
Каким узнал его впервые.
Среди народа в праздник попросту
Еще ворваться может в танец
И в дом с большой вязанкой хворосту
Войти, как истинный джуганец.
И, сидя с ним за чашкой глиняной,
Вино пригубливая красное,
Я удивляюсь, сколько именно
Он знает истинно прекрасного.
Он знает нравы и обычаи,
Общегрузинские, джуганские,
И песни, полные величия,
И сказы острые крестьянские.
То нежным может быть, то жалостным,
То, расстегнувши пояс узкий,
Взметнется, захохочет яростно,
Как дух из сказки чиаурской.
А в ночи те, что в память врезаны,
О, сколько им в стихах поведано
О судьбах родины истерзанной,
Несчетно проданной и преданной.
Чтоб вслед ночам таким, на смену им,
Актеры, как свое, как близкое,
Играли нам дела Арсеновы
Иль повесть доблести — Крцанисскую.
А там в стихах, как ястреб клюнувши
Добычу с лету стихотворную,
Споет о девушке и юноше,
Про силу страсти неповторную.
А там в стихах, где поле клонится,
С войной соседя исполинскою,
Споет про мать земли — колхозницу
С ее семьею кахетинскою.
И если б не было Кахетии
С ее просторами сердечными,
Ее придумал бы, чтоб петь ее
И пить ее здоровье вечное!
1948
Заря через сумрак рассветный
Как розовый кралась олень,
Являлся потом многоцветный,
Стихами пронизанный день.
И, правды стиха не унизив,
Природа вставала над ней,
Над шквалами строф Леонидзе
Всей песенной силой своей.
И дети шумели, как листья,
На Цхнетской поляне цветной,
И строк виноградные кисти
Темнели передо мной.
Две девочки в синем резвились
Под звонкие звуки зурны,
Которые к нам доносились
Из сельской большой тишины.
А ночью тревожно-веселой
Под нами роились они —
Червонного золота пчелы —
Ночного Тбилиси огни.
…Над каменным горным народом
Лег мертвый, свинцовый закат,
В тот час почтальон мимоходом
Сказал нам: «Варшаву бомбят».
И Цхнети поплыло куда-то,
Оставив лишь в памяти свет
Листвы золотистой заката,
Стиха, просверкавшего вслед!
<1948>
Впадавшую в море увидел ее —
Гумисту, текущую плавно,
К ногам положила мне сердце свое
Из крепкого смуглого камня.
Другого не может и быть у реки,
Рожденной на каменном ложе
И с детства зажатой в такие тиски,
Что вспомнить без гнева не может.
А горы, что шли, громоздясь, над рекой, —
Громадою леса покрыты,
И сердце зеленой громады такой
Из лучшего было самшита.
А леса повыше, за Бзыбским хребтом,
Взобравшись на каменный ворох,
Стоят, с головою покрытые льдом,
Совсем бессердечные горы.
От края до края отсюда видны
Абхазские выси и долы,
И пенистый взмет черноморской волны,
И свет винограда веселый.
Сады, и поля, и дороги струна…
Гляжу — не могу наглядеться, —
И всё это вместе согрето сполна
Большим человеческим сердцем!
<1948>
Высоко в небе над Абхазией —
Санчарский перевал.
Там путник разве что с оказией
Случайно побывал.
Туда ведут лишь тропы узкие,
Опасные в ночи,
По ним текут туманы тусклые
И горные ключи.
И он, ничем не примечательный,
Тот каменистый вал,
Стал местом битвы замечательной —
Санчарский перевал.
Здесь враг хотел пробиться в Грузию
Кратчайшей из дорог,
Огня и камня грозный узел он
Перерубить не мог.
Здесь пушки скатывались в пропасти,
Сорвав лавины ком,
Здесь альпинист делился доблестью
С бывалым моряком.
В крови, осколками израненный,
Размолотый, пустой…
Плывет сегодня синь небесная
Санчарской высотой.
Туда ведут лишь тропы узкие,
Опасные в ночи,
По ним текут туманы тусклые
И горные ключи.
И только крыльев тень орлиная,
Ложась на перевал,
Напомнит жителю долинному
О битве между скал.
1948
