На безжизненной равнине,
Каменистой, темнотравной,
Где рассыпаны осколки
Безымянные веков,
В майский день вошли мне в душу
И остались навсегда в ней
Этот хруст камнедробилок,
Эта пересыпь гудков.
Перестук скользящих кранов,
Стены, точные, как скалы,
Тяжкий храп землечерпалок,
Паровозов синий дым —
Это Грузия бетона,
Это Грузия металла
Воздвигала свой Рустави,
Поднимаясь вместе с ним.
Силачами встали в поле
Мачты дальней передачи,
В сизом мареве терялись
Плеч их черные края.
Над страною виноградной,
Над холмов красой горячей
Первых домен и мартенов
Очертанья видел я.
Новой красной черепицей
Город пел о переменах,
И взбежали рощи смело
На пустынные бугры.
Где шипели брызги пены
У быков тяжелостенных,
Падал светлый дождь весенний
В воду темную Куры.
То, что здесь я вижу сердцем,
Станет видимо воочью:
Сталь руставская польется,
Вспыхнув огненной рекой,
И шофер проезжим скажет,
Степь срезая темной ночью:
«Это светится Рустави!» —
И покажет вдаль рукой.
Как бывалые солдаты
Опытом своим делиться
Собираются и снова
Все бои переберут —
Здесь собрались ветераны —
Ими Грузия гордится,
Те, что строили Ткварчели,
Рионгэса знали труд,
Что смиряли силу Храми,
Одичавшую волчицу,
От Тбилиси до Самтреди
Проводили провода,
Доты ставили над бездной,
Там, где лом в гранит стучится,
На Военной на Грузинской,
Когда к ней пришла беда.
Дружбой светлою народов
Здесь равнина засверкала,
Ночь истории пробили
Эти люди и огни.
К мастерам пришли грузинским
Мастера высот Урала,
Те, что знали дни Тагила
И челябинские дни.
Пусть прольются светлым ливнем
Мая шелковые тучи,
А у братьев у казахов
Поговорка есть одна:
«Если хочешь великана
Ты родить благополучно —
Не жалей же на пеленки
Дорогого полотна».
И сейчас, когда равнина
Вся гремит и вся бряцает,
В этот майский, бирюзовый,
Вдохновенный этот час
Видим мы тебя, Рустави,
И невольно восклицаем:
«При рожденье великана
Мы присутствуем сейчас!»
<1948>
Бамбук умирает —
Приходит черед и бамбуку.
И он зацветает
Раз в жизни — на скорую руку.
И желтых цветов этих
Переплетенья —
Ничем не согреть их,
Подернутых тенью.
А розы — как пламя,
Ликуют самшиты,
И тунга цветы как шелками
Расшиты.
Бамбук засыпает
И видит в неведомом сне,
Как лес проступает
В тяжелых снегов белизне.
Зарницы дрожат
На высоком чужом берегу,
Две палки бамбука лежат
На снегу.
Они умирают,
Припав к белоснежной земле.
Они зацветают,
Но цвет их заката алей.
Здесь лыжник покинул
Ему предназначенный путь.
Он руки раскинул,
Как будто прилег отдохнуть.
Недвижно лежит,
И слышится смутно ему,
Как Черное море
Шумит через белую тьму.
1948
Похожая на скатерть-самобранку
Поляна. Небо. Горные края.
И выпил я за женщину-крестьянку,
В колхозный вечер стоя выпил я.
Не потому я пил за незнакомый,
Печальный, добрый взгляд,
Что было здесь мне радостно, как дома,
Иль весело, как двадцать лет назад.
Не потому, что женщина вдовою
Бойца была, и муж ее зарыт
В обугленной дубраве над Невою,
И сыну мать об этом говорит.
Не потому, что, бросив хворост наземь,
Ответила улыбкою одной,
И в дом ушла, и вынесла, как в праздник,
Печенье, что белело под луной.
Нет, я смотрел на ломтики витые,
Что по-грузински «ка́да» мы зовем, —
Вернулись мне рассветы боевые
В неповторимом городе моем.
…Мешочек тот был невелик и ярок —
И на ладони ка́да у меня.
Кто мне прислал тот фронтовой подарок
На край земли, на линию огня?
Шатаясь от усталости, лишь к ночи
Вернувшись с поля, может быть, она,
Склонив над ним заплаканные очи,
Сидела молчаливо у окна,
Чтоб в ночь осады, в этой тьме кромешной,
Мне просиял ее далекий зов,
Привет земли, такой родной и вешней,
Грузинским солнцем полный до краев.
…Мне завтра в путь, в работу спозаранку.
Темнеют неба дальние края.
Вот почему за женщину-крестьянку
В колхозный вечер стоя выпил я.
<1948>
