Моя Африка

Будто для парада,

прошли перед Добычиным они,

обутые в шевровые —

что надо…

Одетые в бекеши и ремни.

В кавалерийских шерстяных рубахах —

всё было настоящее добро:

оружие

и звезды на папахах,

кавказское на саблях серебро.

И, всем понятиям противореча,

прошли они тяжелою стеной,

по-видимому, та ночная встреча

была тому единственной виной

(когда в тифу,

в дыму,

в буране резком

он шел домой

и чувствовал: горю…

И встретил негра

(верить ли?)

на Невском,

одетого, как выше говорю).

Знать, потому

и не было покоя

Добычину и за полночь

и в ночь,

хотя, по правде,

зрелище такое,

пожалуй, и здоровому невмочь.

На самом деле —

ночью,

в Петрограде,

в метелицу

(запомнится навек)

в бряцающем

воинственном наряде

громадный

чернокожий человек,

(У нас в России —

волки,

снег

и Волга,

дожди растят мохнатую траву,

леса…)

Добычин

сомневался долго,

что он такое видел наяву.

До самой выписки из лазарета

станковая,

цветиста,

тяжела,

молниеносная картина эта

в его воображении жила.

Чем ближе дело шло к выздоровленью,

надоедали доктора, кровать,

по твердому душевному веленью,

он знал, что — буду это рисовать,

что скоро… скоро…

Через две недели

я нарисую эту

хоть одну

про негра, уходящего в метели,

в Россию сумрачную,

на войну.

Он вышел из больницы.

Стало таять.

Есть теплота в небесной синеве.

Уже весна,

как раньше, золотая

и полыньи всё шире на Неве.

Всё зимнее и злое забывая,

весна, весна —

как весело с тобой!

И хлюпает,

и брызжет мостовая,

и всё же хорошо на мостовой.

Опять гадаю о поездке дальней

до берегов озер или морей,

о девушке моей сентиментальной,

о самой лучшей участи моей.

Веду свою весеннюю беседу

и забываю, льдинками звеня,

что из-за лени к морю не поеду,

что разлюбила девушка меня.

Окраина,

Московская застава —

бревенчатые низкие дома,

тиха, и молчалива, и устала,

а почему — не ведаешь сама.

Березы машут хилыми руками.

Ты счастья не видала отродясь,

кисейной занавеской и замками,

стеной ото всего отгородясь.

Вся в горестных и сумеречных пятнах,

тебе бы только спрятаться скорей

от непослушных,

злых

и непонятных,

веселых сыновей и дочерей.

Без боли,

без раздумий,

без сомненья,

не плача,

не жалея,

не любя,

без позволенья

и благословенья

они навек уходят от тебя.

У них любовь и ненависть другая,

а ты скорби

и скорби не таи,

и, лампой керосиновой моргая,

заплачут окна серые твои.

Здесь каждый дом к несчастиям привычен,

знать, потому печален и суров,

и неприветлив…

И когда Добычин

пришел сюда в один из вечеров —

на лестнице всё так же

сохнет веник,

видна забота,

маленький покой,

опять скрипят четырнадцать ступенек,

качаются перила под рукой.

Он постучал.

— Елена дома?

— Дома.

Крюки и цепи лязгнули спеша.

— Елена, здравствуй!