Моя Африка

Всё хорошо вдали…

Виденья перепутались и врали,

и понесло.

Добычина спасли —

его полуживого подобрали

и сразу же в больницу увезли.

Тяжелый год — по-боевому грозный, —

он угрожал нам тучею-копной,

он подбирался, дикий и тифозный,

и зажигал, багровый и сыпной.

Курносая была, пожалуй, рада,

насытилась на несколько веков, —

от Киева почти до Петрограда

поленницы лежали мертвяков.

Был человек — уснул,

глядишь — не дышит…

И ни за что — костей охапка, хлам…

Температура за сорок

и выше,

и разрывало сердце пополам.

Завалены больницы до отказа,

страна больная — подчистую, сплошь, —

по ней ползет кровавая зараза,

тифозная, распаренная вошь.

На битву с нею —

люди на дозорах,

земля лежит могилою — дырой —

замучена.

Температура сорок.

И за сорок.

И пахнет камфорой.

Добычина четвертая палата

совсем забита —

коек пятьдесят.

Тесемочки кофейного халата

не шелохнутся —

мертвые висят.

Запахло сукровицей.

Воздух спертый.

И, накаляя простынь добела,

опять огонь гуляет по четвертой

(четвертая предсмертная была).

Такой жары,

такого горя — вдоволь…

За что меня?

Ужели не простят?

Несет, качает в темноте бредовой,

и огненные обручи свистят —

про горький дым,

слепящий нас навеки,

про черную, могильную беду,

про то, что мало жизни в человеке…

И чудится Добычину в бреду:

текут пески куда-то золотые,

кипящие,

огнями залитые,

ни темноты,

ни ветра,

ни воды,

ни свежести, хоть еле уловимой,

и только в небо красное лавиной

ползет песок, смывая все следы.

Застынь, песок…

Остановись…

Не мучай

жарой, переходящею в туман…

Вот по песку,

по Африке дремучей,

цепочкой растянулся караван.

Курчавы негры,

кожа вся лилова.

На неграх стопудовые тюки —

они идут, не говоря ни слова,

темны,

широкоплечи,

высоки.

Их сотни три,

а может, меньше — двести…

Неважно сколько…

Главное — все вместе

носильщики,

как лошади они…

Куда идут?

На негров непохожи,

обуты в сапоги шевровой кожи,

одетые в бекеши и ремни.

Жарки кавалерийские рубахи,

клокочет сердца пламенный кусок,

тесны ремни,

и тяжелы папахи,

и шпоры задевают за песок,

Песок мерцает, шпорами изрытый,

и негры тонут в море золотом…

Широкополой шляпою покрытый,

погонщик белый гонит их кнутом.

Всё завертелось в дикой карусели,

а негры вырастают из песка, —

на них тюки, как облака, осели,

на них папахи, словно облака,

ремни скрипучи,

сапоги скрипучи,

по-львиному оскалены клыки,

и галифе лиловые, как тучи,

и лица голубые велики,

и падая

и снова вырастая,

хрипят, а дышат пылью золотой —

их всех несет жары струя густая

по Африке, огнями залитой.

Песок течет, дымясь и высыхая,

тюками душит,

солнце пепелит,

и закружилась Африка глухая,

ни жить, ни петь,

ни плакать не велит.

За что такая страшная расплата?

Добычин бредит неграми, жарой…

Открыл глаза —

четвертая палата,

сиделка дремлет,

пахнет камфарой.

На столике стакан воды отварной…

Немного воздуха,

глоток питья —

и снова бестолочь