Моя Африка

Краснова,

Врангеля

и Колчака,

красноармейца,

спекулянта злого,

того, другого, пятого, любого…

Он голодал.

Натянута на ребра,

трещала кожа.

Мучило, трясло.

И всё она — сухая рыба — вобла,

всё вобла — каждодневно, как назло.

Вот обещали — выдадут конины…

Не может быть…

Когда?..

Конины?..

Где?..

И растопить бы в комнате камины,

разрезать мясо на сковороде…

Оно трещало бы в жиру,

и мякоть,

поджаренная впору с чесноком,

бы подана была…

Хотелось плакать

и песни петь на пиршестве таком.

Ему уха приснилась из налима,

ватрушки, розоваты и мягки,

несут баранину неумолимо

ему на стол родные пермяки,

на сладкое чего-то там из вишен,

посудину густого молока

и самовар.

Но самовар излишен —

ну, можно меду —

капельку…

слегка…

Теперь заснуть — часов примерно на семь,

как незаметно время пробежит, —

он падает под липу ли,

под ясень,

и сон во сне уютен и свежит.

Но всё плывет —

деревья, песня… мимо, —

не надо спать,

совсем не надо спать…

Вот кисточки

и блюдечко кармина —

опять работа,

оторопь опять…

Кармин ли?..

Не варенье ли?..

Добычин

попробовал…

Поганое — невмочь…

По-прежнему помчался день обычен —

а впрочем — день ли?

Может, вечер?

Ночь?

У нас темнеет в Ленинграде рано,

густая ночь — владычица зимой,

оконная надоедает рама,

с пяти часов подернутая тьмой.

Хозяйки ждут своих мужей усталых, —

они домой приходят до шести…

И дворники сидят на пьедесталах

полярными медведями в шерсти.

Уже нахохлился пушистый чижик,

под ним тюльпаны мощные цветут,

и с улицы отъявленных мальчишек

домой мамаши за уши ведут.

А ночь идет.

Она вползает в стены,

она берет во тьму за домом дом,

она владычествует…

Скоро все мы

за чижиком нахохлимся, уснем.

На дворнике поблескивает бляха,

он захрапел в предутреннем дыму,

и только где-то пьяница-гуляка

не спит — поет, что весело ему.

Добычин встал.

И тонкие омыл он

под краном руки.

Поглядел в окно.

А ходики, тиктикая уныло,

показывали за полночь давно.

Знобило что-то.

Ударяло в холод,

и в изморозь,

и в голод,

и в тоску.

И тонкий череп, будто бы надколот,

разваливался,

падал по куску.

Потом пошел

тяжелым снегом талым, —

кидало в сторону, валило с ног,

на лестнице Добычина шатало,

но он свое бессилье превозмог.

Он шел домой.

Да нет — куда же шел он?

Дома шагали рядом у плеча,

и снег живой под валенком тяжелым

похрустывал, как вошь,

как саранча.

Метелица гуляла, потаскуха,

по Невскому.

Морозить начало.

И ни огня.

Ни говора.

Ни стука.

Нигде.

Ни человека.

Ничего.

С немалыми причудами поземка:

то завивает змейку и венок,

то сделает веселого бесенка —

бесенок прыг…

Рассыпался у ног.

То дразнится невиданною рожей

и осыпает острою порошей,

беснуется, на выдумки хитра,

повоевать до ясной, до хорошей,

до радостной погоды,