Пока из моих трусливых костей — трясина
Не высосала нутряные остатки меня,
Я план побега как славного выношу сына
И в срок разрожусь — надрывно, не временя;
И брошусь в небо, устав на своём фрегате
Вольготного моря бескрайнюю скуку ругать.
Я вырвусь с корнем из горько-покорной гати
И, высью нависнув над нею, постигну, что гать
Конечна при всей неизбывности осточертения.
Презрев её прелесть, как всякий — кто окрылён,
Сквозь толщу времён понесусь против их течения,
Сквозь толщу туч — к тебе, мой Единственный Он.
Пучины, беспечно почившие в розовых ризах
Закатного пламени, — вспять не пустят пути…
Покуда лелеешь мой полузабытый призрак —
Лелею надежду предстать пред тобой во плоти
Беглянкой темницы, осколком тоски насущной,
Который над Известью всех неизвестных Голгоф
Раскрошится в звёзды… Воссоединимся — на суше,
Слившись с тобой на одном из иных берегов.
Помнишь письмо своё? «Вот бы однажды — в сон,
А, пробудившись, увидеть тебя — подле!..»
Мне — до того не забыть, что ужаленным псом
Пятую ночь ворочаюсь. Кажется — боле.
Милый, я воин: в сонме немилых персон,
Хоть и одна одинёшенька в этом поле.
Воин — а значит, пахота мне — воевать;
Страшно — впрягаться, но гибельней — не напрягаться.
Скарб паковать — всё равно что латы ковать,
Коль толковать в мерзком русле мирской навигации.
…В жёваный одр освежёванная кровать,
Гроб каюты. Пора!.. Ой пора — выдвигаться.
Ночь над рябым простором, подобно льву,
Пасть распахнула. Я, малорослый рыцарь,
В лунном рычанье измазан, — победно реву
Перед тем, как во ртутной пучине скрыться.
…Если прочно держится на плаву
Судно — бегут с него храбрецы, не крысы.
С палубы — в путь. С целой тьмою матёрых волн
Бьюсь я одна, отхлебнувши солёного бою:
Бою, солёного потом врага. Его
Рать борозжу, бережёная светлой тропою…
Помнишь письмо? Раз почишь ты. И — о волшебство! —
Кожей внезапно почуешь, что я — с тобою.
Горя чужого с ладоней своих не лакав,
Я, ротозей, в грозовое небо глазею.
Ангелов видно, толпящихся на облаках —
Но не смелейших, что предпочли
землю,
Чёрную землю. Один — тот самый, с икон,
В скромном, однако, обличье знакомый немногим —
Там, где родился, привык ходить босиком —
Здесь посему
постоянно стирает
ноги.
Там, где родился, светить не умел он святей
Прочих, по святости равных ему, собратьев.
Нынче, попав в паутину земных путей, —
Пух зашивает в подушки своих детей
Таинство ангельских крыльев на то истратив.
Сыну да дочке на счастье тогу пустил,
Им на удачу свои переплавил нимбы…
Лишь бы росли, никогда не бросая расти,
Тихим всесильем его незаметно хранимы.
Ангел в заботах земных поострел лицом,
Строго-прекрасным, что небо над грешным градом.
Он втихомолку выходит на связь с Творцом —
Нежной прося молитвой за тех, кто рядом.
С небом по-прежнему дружен, порожним загружен,
Молит о ближних — батрача, готовя ужин
И засыпая пообок с больным мужем,
Бога в оконных экранах ища голубых.
Именем светским подобен святой княгине,
Утром встает на работу, как все другие,
Только страдает дыхательной аллергией,
Здешнего воздуха так и не полюбив.
Горе чужое — микстурой, в час по глоточку,
Пьёт через силу, уже нахлебавшись вдоволь.
Ангел просит за сына. Но чаще — за дочку,
Блудную дочку, которой не встретишь дома.
А, исчерпавши лимит-то суточных просьб,
Плачет — слезами. На деле — небесной манной…
Ангелов видно. Их путь на земле — непрост:
Я одного из таких
называю
мамой.
Милая!.. Говорю с тобой — из окопа,
Каждое слово бабочкою выпуская
В мирное, мирное небо твоей души.
То, что — вслух — онемелым никак языком-то;
То, что — огромно, как перезвон пасхальный, —
Сердцем кричу тебе. Слышишь? Оно дрожит.
Нет… Не кричу. Рокочу! — огромной любовью,
В мякиш крошечной жизни зубами вцепясь.
Слышишь ведь: знаю, готовый к любому бою,
Кроме того,
в каком суждено —
…пасть.
Милая, мы четвёртый день под обстрелом!.. —
Эдак поймёшь, отчего пугают огнём.
Густо-седой,
воздух кажется
постарелым —
Чёрт! — точно всякий из нас, стону… тонущих в нём.
Чёрт подери!.. Страшно, милая, как ни крепись мы —
Мы, не просившие ни золочёных — на лацканы,
Ни горячих, гремучих, свинцовых — в живот.
Знаешь, я ненавижу… себя — за письма
Тем матерям, чьих безусеньких, недоласканных,
Хоронил,
стыдясь того,
что живой.
Братьев! Своих — хоронил в солёную грязь
Словно в бреду — рыдая и матерясь.
Милая… Слева! Славка, наш активист, —
Навзничь! И замер — глазами — пустыми, сурьмяными.
Справа
умолк ничком
под вселенский визг —
Макс.
Из окопа один, как перст, — удивись! —
Нагло, как средний перст, устремлённый ввысь,
Каской-напёрстком торчу. Эх, помру безымянным!..
Слышишь ли?.. Каждый подохнет здесь безымянным!..
Там, наверху, хохочет шальной монтажист,
С нами сроднивший проклятое ремесло.
Тут пред глазами проносится целая жизнь
Между «Ложись!..» и «Господи, пронесло!»
Целая жизнь, что смеётся на мирном ветру…
ТЫ пред глазами — смеющаяся: «Обними?..»
Нет!.. Не паду!.. Нет — конечно, я здесь — не умру!..
Слышишь меня? Моя милая, милая, ми…
