Сон нейдёт. Уставясь сквозь усталость
В потолок — как чадо, чуда ждёшь.
Рыже по подушке разметалась
Рожь.
Душно, душно — стонут стены в доме,
А по ним — немых теней сумбур.
Материнской хочется ладони
Лбу.
Стрёкотом сердечка тишь ты застишь,
А не то — густеть бы ей, сплошной.
Полночь ставни распахнула настежь
И ржаной играет рыжиной,
Выдыхая в комнатную темень
Небо — влажным воздухом морским.
Кто проник в твой неприступный терем,
И к тебе прокрался, на мыски
Ставши, — и присел на край постели?
Это май. Бросай свои затеи.
Спи.
Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.
Был он любим белыми
(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.
Выбрал-то, бедный, Ту,
Жесты которой — безумны:
Поцеловала — и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.
Переглянулись — и, как говорится, беда:
Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан,
А саму — неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.
За руку брал — круговертью неслось естество,
Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту — любил, как не смел бы — себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;
Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,
Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил — каждой клеточкой, всяким нервом —
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.
Так он любил — как, сказать по правде, — не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать — доказывай, миленький.
Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами.
Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.
Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.
Так, что сквозь небо
в глазах её — эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.
Под небом задремать мечтал бы каждый…
Моя постель — опавшая листва.
Я сорванец, в котором жив пока что
Всесильный дух святого озорства!..
Лежу в саду, волненьем трав овеянный
Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;
Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,
Их упиваюсь сладким молоком.
Я сорванец. Устав от пыльных комнат,
От духоты рутинных стен устав, —
Дышу. Пока опекой ночь покоит
И сахар звёзд мерцает на устах;
Покуда вечностью, на семь часов помноженной,
Истома благостная плоть не начинит…
Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, —
Зажгу Луны спасительный ночник
И снова — в сон. Нырну, как в небо — жаворонок.
Умру, чтобы воскреснуть на заре:
Её хлебнуть трепещущими жабрами
И раствориться в жидком янтаре
Восхода, раззадоренного зарева,
Которого никто не опроверг…
Лежу в саду с закрытыми глазами.
Читаю звёзды по изнанке век.
Синяками-тучами плоть небес покрылась,
Точно лупит кто её, голубую гать.
Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:
Не взлететь, взаправду — не летать!..
Рёвом выси хлещет гром — сок гневливой муки,
Вспухли мученически жилы молний синих…
На земле скукожившись, я ломаю руки —
Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?
Для чего — беспёры вы, отчего — не крылья?
До ломоты взмахивай вами — не взлететь…
Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,
Кутаясь в предательскую сеть.
А трава мокра от слёз голубени битой,
Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…
Хочется мне Удали — дремучей, первобытной,
Мощи тех, кто знать не знал, что они — не птицы.
В небо хочется упасть, в ненасытный омут,
И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…
Извела тоски земная хворь —
Как матроса, пусть меня хоронят
В пьяном море над моей Москвой.
