Присяга простору

и только сам всего добьюсь на свете.

Отец мой пил.

В долгу был, как в шелку.

Во мне с тех самых детских унижений

есть неприязнь к чужому кошельку

и страх любых долгов и одолжений.

Когда перед собой я ставлю цель,

не жажду я участья никакого.

Кому-то быть обязанным —

как цепь,

которой ты к чужой руке прикован».

«Как цепь!

Ну что ж, тогда я в кандалах! —

Петр Щепочкин воскликнул шепоточком. —

Я каторжник!

Я весь кругом в долгах!

Вовек не расквитаться мне,

и точка!

Прикован я к России —

есть должок.

Я к старикам прикован,

к малым детям.

Я весь не человек —

сплошной ожог

от собственных цепей

и счастлив этим!»

«Вы человек такой,

а я другой… —

Чернов старался быть как можно мягче, —

Вы щедростью шумите,

как трубой

турист-канадец на хоккейном матче.

Бывает, Валя еле держит шприц,

зажата стиркой,

магазинной давкой,

и вдруг вы заявляетесь,

как принц,

швыряясь вашей северной надбавкой,

Но эта щедрость, Щепочкин, мелка.

Мы не бедны.

У вас плохое зренье.

Жалеть людей

наездом,

свысока,

отделавшись подачкой, —

оскорбленье,,»

И осенило Щепочкинв вдруг:

он,

призывая фильм-спектакль на помощь,

«Я — труп! — вскричал, —

Еще живой, но труп!

И рыданул: —

Зачем ты с трупом споришь!

Возьми ты десять тыщ,

потом отдашь,

Какой я щедрый!

Я валяю ваньку.

Тебе открою тайну —

я алкаш.

Моим деньгам, Чернов, ищу я няньку.

Пусть эти деньги смирно полежат, —

не то сопьюсь».

Он пальцы растопырил.

«Ты видишь!»

«Что!»

«Как что!»

«Они дрожат.

Особенная дрожь,

Тоска по спирту».

«Но Валя спирт могла достать,

а вам

шампанского красиво захотелось».

«Чернов,

недопустима мягкотелость

к таким, как я,

отрезанным ломтям!

С копыт я был бы сразу спиртом сбит,

и стало б меньше членом профсоюза.

На Севере,

смешав с шампанским спирт,

мы называем наш коктейль:

«Шампузо».

Но это лишь на скромный опохмел.

Я спирт предпочитаю без разводки.

Чернов, я ренегат,

предатель водки

и в тридцать пять морально одряхлел.

Бывает ностальгия и во рту.

Порой,

как зверь ощерившись клыкасто,

пью,

разболтав с водой,

зубную пасту,

поскольку она тоже на спирту.

Когда тоска по спирту жжет,

да так,

Что купорос могу себе позволить,

лосьоны пью,

пью маникюрный лак.

Способен и на жидкость для мозолей.

Недавно,

в белокаменной греша,

я у одной любительницы Рильке

опустошил флакон «Мадам Роша»,

и ничего —

вполне прошло под кильки…»

Оторопев от ужасов таких,

изображенных Щепочкиным живо,

Чернов спросил,

бестактно поступив:

«Но почему не перейти на пиво!»

Петр Щепочкин Шаляпиным в «Блохе»

захохотал,

аж затрясло открытку,

и выразилось в яростном плевке

презрение к подобному напитку,

«У нас его на Севере завал!

Облились пивом!

Спирт, ей-богу, слаще.

Я знал бы раньше —

сорганизовал тебе пивка спецбаночного ящик…»

«Как — баночного!»

«Думаешь, вранье!»

«Почти.

Из фантастических романов».

«А я, товарищ,

верю в громадье,

как говорят поэты,

наших планов,

Все будет.

Все, быть может, даже есть, —

лишь выяснится это чуть попозже,

но в том прекрасном будущем —

похоже —

не выпить мне уже

и не поесть.

Чернов, Чернов,

меня не понял ты.

До Сочи я еще в Москву заеду.

Мне там вошьют особую «торпеду»,

чтоб я не пил.

А выпью — Мне кранты,

Но при бутылках,

а не при свечах

я лягу в гроб,

достойнейший из трупов.

И как не выпить,

если там, в Сочах,

на стольких бедрах

столько хулахупов!

Инстинкты пожирают нас живьем.

Они смертельны,

но неукротимы.

Прощай, товарищ!

В поясе моем

зашита смерть моя —

аккредитивы…»

Чернов его у двери —

за рукав:

«Постойте,

ну, куда вы на ночь глядя!»

И зарыдал,

детей предсмертно гладя,

Петр Щепочкин,

трагически лукав;

«Прощайте, дети…

Погибает дядя…»

Стальные волчьи зубы не разжав

на горле у Чернова —

он молился:

«Рожай, дружок, решеньице,

рожай…

Ну, ну, родимый,

раз — и отелился!..»

Чернов отер со лба холодный пот.

Задергался кадык,

худущ,

синеющ:

«Да,

вы в нелегком положеньи,

Петр…».

И Щепочкин услужливо:

«Савельич…»

«Я знаю ваше отчество и сам.

Так вот что, Петр Савельич,

в этом деле

теперь все ясно.

Принимаю деньги.

С условием —

я вам расписку дам».

«А как же!

Без расписочки нельзя!

А где свидетель!» —

с радостным оскальцем

Петр Щепочкин куражился,

грозя

кривым от обмороженностей пальцем.

«Бюрократизм проник и в алкашей», —

Чернов подумал сдержанно и грустно,

но документ составил он искусно

под чмоканье невинных малышей.

В охапке гостем дед был принесен,

болтающий тесемками кальсон,

за жизнь цепляясь,

дверь срывая с петель

при слове угрожающем:

«Свидетель».

Вокруг себя распространяя тишь,

легли без обаянья чистогана

в аккредитивах скромных десять тыщ

на мокрый круг от чайного стакана.

Там были цифры прописью ясны,

и гриф «на предьявителя» был ясен.

Петр Щепочкин застегивал штаны

и размышлял;

«Чернов еще опасен.

Возьмет он деньги —

и на срочный вклад.

А через десять лет вернет проценты.

До отвращенья ч'еетен этот гад.

В Америку таких бы,

в президенты.

Вернусь на Север —

вскоре отобью

про собственную гибель телеграммку.

Валюха мой портрет оправит в рамку —

я со стены Муслиму подпою…

Приеду к ним лет эдак через пять —

все время спишет…

Даже странно как-то.

Но мы-живые люди,

то есть факты.

Нас грех списать.

Нас надо описать.

Жаль, не пишу.

Есть парочка идей,

несложных,

без особых назиданий.

Вот первая —

нет маленьких страданий.

Еще одна —

нет маленьких людей.

Быть может,

несмышленый мой племяш,

ты превратишься в нового Толстого,

и в будущем ты Щепочкину дашь

им в прошлом неполученное слово.

И пусть продлится щепочкинский род,

в России, слава богу, нам не тесной,

и пусть Россия движется вперед

к России внуков —

новой,

неизвестной…

«Во мне, как в пиве, пены до хрена.

Улучшусь.

Сам себя возьму я в руки.

Какие мы —

такая и страна.

Мы будем лучше —

лучше будут внуки».

Кончалась ночь.

В ней люди,

и мосты,

и дымкою подернутые дали,

казалось,

ждали чьей-то доброты,

казалось,

расколдованности ждали.

Цистерна,

оказав бараку честь,

прогрохотала мимо торопливо,

но не старался Щепочкин прочесть,

что на боку ее — «Квас» или «Пиво».

Он вспомнил ночь,

когда пурга мела,

когда и вправду, в состояньи трупа

тащил в рулоне карту,

где была

пунктиром —

кимберлитовая трубка.

Хлестал снежище с четырех сторон.

«Вдруг не дойду!» —

саднила мысль занозой.

Но Щепочкин раскрыл тогда рулон,

грудь картой обмотав,

чтоб не замерзнуть.

Ко сну тянуло,

будто бы ко дну,

но дотащил он все-таки до базы

к своей груди прижатую страну,

и с нею вместе —

все ее алмазы…