Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

«Здесь ни подлогов, ни подмен…», — это жизненный девиз.

…Бывает ведь и так. Наговоришься с кем-нибудь из своих знакомых, обсудишь все проблемы — глобальные, литературные, житейские, а потом ничегошеньки не остается ни в памяти, ни в душе.

Можно просидеть с человеком несколько часов, вежливо улыбаться, даже выслушать от собеседника приятные для себя вещи. Через день-другой удивляешься — на что потрачено время? Что общего у тебя с этим сладкоголосым, но равнодушным пустомелей?

И — наоборот, — при встрече почти ничего не сказано, а уходишь со счастливым сознанием взаимной приязни. Или увидишься с коллегой по чисто практическому поводу, проведешь с ним считанные минуты, от силы час, занимаясь, без лишних слов, только решением задачи, ради которой вы объединились на это короткое время. А расстаетесь вы радуясь тому, что все получилось как надо, что вы оказались единомышленниками, что непродолжительная, но успешная встреча сблизила вас. При этом никто никому не льстил, о высоких материях не рассуждали, о несогласии говорили прямо, зато в поисках истины понимали друг друга с полунамека.

После работы с Марией Сергеевной над рукописью я уходил с ощущением, что не только улучшился мой перевод, но я и сам стал чуточку лучше, потому что соприкоснулся с талантом и благожелательностью, с мастерством и бескорыстием. А возможно, и с дружбой, неразговорчивой, но крепнущей и надежной.

* * *

Я не только ни разу не читал Марии Сергеевне своих стихов, я и книжки свои дарить ей не решался, боясь проявить назойливость.

Но однажды, увидев меня на стыке Беговой и Хорошевского шоссе в районе коттеджей, где обитали тогда писатели, Петровых спросила:

— Уж не ко мне ли вы?

— Нет, Мария Сергеевна, иду к одному из ваших соседей. Разве я стал бы являться к вам без предупреждения?

Она улыбнулась:

— А я почему-то решила, что вы несете мне свой новый сборник. Я видела его у Звягинцевой.

— О, я бы с радостью! Но у меня не было уверенности в том, что вам это интересно…

Она очень серьезно поглядела на меня:

— Как я вас понимаю! Конечно, конечно… Так вот, знайте, я слежу не только за вашими переводами. Мне по душе то, что вы пишете сами. И я поздравляю вас с выходом книги.

Поцеловав протянутую мне руку, я поблагодарил Марию Сергеевну. Чем неожиданнее ободряющее слово, тем оно дороже. И, как легко догадаться, раскрыв портфель, я тут же вручил Петровых свой сборник.

В Москве в ту пору еще не было такого количества автоматических станций, как сейчас. Даже у живущих в центре не всегда имелись домашние телефоны.

С домом, где обитала Мария Сергеевна, связь была. В старой алфавитной книжке, сохранившейся у меня, я обнаружил тогдашние координаты Петровых. Звонить ей надо было через коммутатор Д. З. 00. 80, добавочный номер 5—29.

Некоторые столичные коммутаторы еще откликались не гудками, а живыми голосами телефонисток. И часто бывали заняты.

Сейчас и в другой город несложно дозвониться. А уж если твой знакомый живет неподалеку, по нынешним московским понятиям почти рядом, набрать нужные цифры и условиться о встрече — проще простого. Нет времени увидеться? Несколько поворотов диска, — и общайся заочно сколько твоей душе угодно.

Как бы там ни было, мы все реже и реже обращаемся к почтовой бумаге и конвертам, предпочитая современные средства связи. Особенно в пределах одного города.

Но, пожалуй, эпистолярный жанр стал угасать уже в те дни, о которых идет речь в моем рассказе.

От начала Хорошевского шоссе до станции метро «Аэропорт», близ которой я живу, — десять минут езды на трамвае. Дозвониться тоже было не так уж сложно. Вот почему я полагал, что, если Петровых, прочитав мою книжку, найдет нужным откликнуться, дело ограничится кратким телефонным звонком. Пусть поощрительным, но именно — кратким. Это подсказывал опыт нашего общения.

Однако Мария Сергеевна прислала мне содержательное письмо. Прочитав его, я испытал счастливое волнение. Не только потому, что был тронут лестным отзывом о моем сборнике. Оказалось, что не очень склонная к устным рассуждениям, Петровых, беря перо в руки, становится щедрым собеседником. Что старинный способ выражения мыслей с помощью почтовой переписки для нее более удобен и естествен. Что здесь-то и обнаруживается ее неприкосновенный запас дружеского тепла, сопереживания, умения радоваться даже скромной удаче товарища. Раздумывая о прочитанном, она делится с тобой своим пониманием задач поэзии, своим отношением к искусству стиха. Уясняешь, вникая в эти строки, что она исповедует, чего не приемлет.

Уж не помню, чем я ответил на это первое письмо — благодарственным звонком или тоже посланием. Но что-то в наших отношениях ощутимо изменилось. Стало само собой разумеющимся, что свои книги я теперь дарил Марии Сергеевне без напоминания. А она одаряла меня прекрасными страничками, написанными ее четким, летящим, почти мужским почерком. Опущенные в недальний почтовый ящик, они приходили ко мне на другой же день. И никакие телефонные беседы, даже самые продолжительные, не оставили бы такой след в душе, как эти городские письма. Самым «глубинным» пунктом отправления было Переделкино. Случилась и телеграмма из Голицына.

И каждая новая весточка открывала новые черты этого трудного и светлого характера. Как и стихи Марии Сергеевны, письма напрочь развеивали внешнее представление о ее замкнутости и отрешенности.

К таким посланиям можно возвращаться без конца. Перечитывая их, снова слышишь памятный голос.

Жаль, что мы утрачиваем вкус к переписке. Жаль, что в более молодые годы не всегда знаем ей цену, не все сохраняем. В моем архиве, увы, многого не хватает. Бережливость приходит с возрастом.

Боюсь, что не все письма Марии Сергеевны ко мне уцелели. Жизнь, становящаяся все суетнее, часто не оставляет времени на приведение в порядок бумаг. Откладываешь это занятие на старость, которая, как тебе кажется, наступит еще не скоро. Потом спохватываешься, а уже поздно, многое исчезло. Теплится надежда, что среди множества папок что-то ненароком обнаружится.

Все чаще думаешь о том, как много значили в твоей судьбе мудрые слова, содержавшиеся в посланиях друзей и наставников. Кстати сказать, газетные вырезки и журнальные страницы со статьями и рецензиями на твои книги, за редким исключением, не только желтеют от времени, но и устаревают по своей сути. И бесспорно, не идут ни в какое сравнение с письмами тех, кого глубоко чтишь, кто мил твоему сердцу. Да и умный читательский отклик нередко бывает существенней, чем торопливый отзыв рецензента-профессионала, промелькнувший в печати.

Порой не работается и досадуешь на себя. Ходишь обиженный на издателей, мысленно жалуешься на невнимание критики. И вдруг придет письмо от Антокольского или Зенкевича, от Ушакова или Сельвинского, от Первомайского или Кулешова — и все огорчения улетучиваются мгновенно.

В этом же ряду и несколько конвертов с обратным адресом — Москва А-284, Хорошевское шоссе, д. 8, корпус 2, кв. 11, М. Петровых.

«По правде сказать, мне грустно… что ни разу по-настоящему с вами не поговорила», — сетовала она в одном из своих писем.

В другой раз, после подробнейшего разбора моей книги, она сочла нужным с присущей ей скромностью сделать оговорку:

Я не считаю возможным приводить здесь те извлечения из ее писем, которые касаются моих публикаций, — Мария Сергеевна была чрезмерно добра ко мне, скорее всего я не заслужил и малой доли ее похвал. Единственное, в чем я уверен — в искренности ее щедрых слов. Она была не из тех, кто бесстрастно сочиняет одобрительные отписки, относясь к этому, словно к некоему соблюдению протокольных правил.

Сейчас, когда, к сожалению, и критические публикации довольно часто отдают комплиментарностью, устные отзывы собратьев по перу (письменных становится все меньше) тоже нередко сводятся к бездумному похлопыванию по плечу — мило и в то же время ни к чему не обязывает.