Четыре туберозы

Несколько мгновений я постоял перед полуразбитым фонарём, в котором, мигая от ветра, горела тусклая лампа. Потом, не раздумывая, толкнул низкую промёрзшую дверь.

С минуту я не различал ничего. Потом из-за сизой мглы табачного дыма я рассмотрел каких-то людей с потными красными лицами и, оглушённый диким гулом голосов, почти не соображая ничего, сбросил шапку и сел к маленькому грязному столу. Потом я спросил водки и залпом выпил большой чайный стакан.

Около меня совсем близко за пустой бутылкой сидел какой-то молодой голубоглазый парень. Я налил ещё стакан и протянул ему. Он улыбнулся бессмысленно-ласковой пьяной улыбкой и подсел ко мне. Тогда мы стали пить вместе.

Говорили ли мы, — я не помню. Всё, что мучило меня, медленно тонуло в волне мутного тяжёлого угара. Комната плясала и кружилась, голубоглазый парень орал какую-то песню, и дикий рой видений, страшных, как кошмар, вихрем проносился в голове.

Звуки гармоники и вопли пьяных голосов в моих ушах сливались с мотивом грустного вальса, который я слышал с эстрады, и во всём этом было что-то стихийное, и новое, и страшное, и чарующее.

Всё смешалось… Только далеко в воображении плыли картины чего-то дорогого, забытого, от которых мне делалось больно, и глаза наполнялись слезами.

Тогда я принимался петь, громко кричать, стуча кулаками по шаткому столу, и дикий хаос звуков заглушал мою боль. И вместе с комнатой, наполненной людьми, я летел в какую-то бездонную пропасть.

А потом меня кто-то целовал мягкими липкими губами, и мокрые жёсткие усы щекотали мои щёки.

И на душе у меня делалось радостно и тепло.

Мне казалось, что кто-то нежный и печальный, как было давно, склонялся надо мной, и сердце рвалось к нему навстречу.

А потом было пробуждение — страшное, белое утро…

Но я ещё живу и буду жить, пока прежде, чем я, не умрёт во мне слепая, животная жажда жизни.

ЗА ГРАНЬЮ

В ту ночь под окнами протяжно и зловеще гудели тополя.

Чёрные тучи тяжёлыми глыбами низко ползли над землёй, и когда, проходя, разрывались мохнатые чудовища — мутные бездны открывались в небе, и лился оттуда мертвенный отблеск ущербной луны.

В саду за высокой оградой пугливо шептались кусты и деревья, и было в пустых аллеях незнакомо и страшно, точно с уходом солнца и дня проснулся там дух беспокойный, странный, бездомный и, припадая к чёрным стволам и гудящим вершинам, уныло завывал вместе с ветром.

Хлопали ставни, пламя свечи мерцало, вытягиваясь длинным красным языком. Полутёмная зала хмурилась в неспокойном молчанье, и старые портреты внимательно и загадочно смотрели на меня тёмными забытыми лицами.

Отдалённые отзвуки, шорохи ночи, глухо замирали под высоким потолком, и тихой дрожью, еле заметным колебаньем дрожали тяжёлые складки портьер.

Я слышал, как кто-то входил, крались незримые шаги, бледные тени, мелькнув в глазах, таяли в неосвещённых углах.

Я был один в эту ночь…

Жуткая дрожь пронизывала тело и холодной волной приливала к вискам. Стараясь заглушить невнятную тревогу, я бодро ходил взад и вперёд, но страх разрастался, холодели руки и свинцовая тяжесть давила грудь.

Тогда, собрав последние силы, я быстро толкнул балконную дверь, сбежал по скрипящим ступеням и очутился на дворе.

Впереди тёмной шумящей массой встал сад. Но туда не хотелось смотреть, и я, обогнув цветник, пошёл по знакомой дороге, которая мутно-серой лентой чуть виднелась во тьме.

Кругом тянулись поля. Изумрудно-ласковые, нежные, как бархат, днём, теперь они серой, холодной пеленой печально тянулись до чуть видной чёрной линии леса.

Но те, которых хотел я оставить там, в угрюмо затихшем доме, уже неслышно крались за мной.

И, боясь оглянуться назад, я шёл и всё шёл по пыльной дороге.

И сколько я шёл — я не знаю.

Бесконечной казалась эта неспокойная ночь, и безбрежна была серая пелена, которую едва охватывал взгляд. Дорога становилась шире, потянулись высокие заборы, и я с изумлением думал, что не видел их раньше никогда.

Цепенея от страха, я оглянулся назад, и не было сзади ни дома, ни сада, ни леса.

Бледная мгла тяжёлыми клубами ползла, закрыв всё и не касаясь земли. Тучи опустились так низко, что чудилось мне, будто мохнатые жадные руки уже тянулись коснуться моей головы, и дышало всё холодом, ядом и злобной изменой.

«Спасите!» — крикнул я кому-то.

«Спасите», — шепнул я с мольбой.

Но только голос мой, отброшенный ветром, одиноко прозвучал вдали.

И я бежал, а уродливые тени в омерзительно-весёлой пляске плыли вокруг, и чьи-то длинные скользкие пальцы прикасались к лицу и рукам.

Потом свистом, и воем, и рёвом наполнился воздух, будто миллионы крылатых существ неслись на бешеной волне урагана.

Полумёртвый от страха, я бежал, напрягая последние силы, и, когда вопль бессильного отчаяния задрожал в груди, я бросился к высокому забору и всем телом ударился в крепкие доски. Что-то подалось, открылась низкая дверь, я скользнул куда-то. И стихло всё.

Куда я попал — я не знаю.

Здесь было тихо той печальной, но живой тишиной, какая дышит на отдалённых, заброшенных кладбищах.

Это был и не сад, и не лес.

Прямые, чёрные кипарисы, как угасшие факелы, иглами острых вершин уходили в бархат спокойного, серого неба. И сумрак здесь был такой, какого не бывает ни ночью, ни днём. Лёгкая мгла прозрачным вуалем висела на тёмных ветвях и нежной паутиной закрывала просветы длинных безмолвных аллей.

Успокоенный и изумлённый, я двинулся вперёд, и не знал я, где я и куда иду.

Но здесь не рождался страх, и тьма не грозила, а обещала блаженный, несбыточный сон.

Я проходил аллею за аллеей, я шёл мимо тихих, недвижных прудов, и вода в них дремала, как матово-чёрный атлас, не отражая прибрежных кустов. Тёмные птицы беззвучно вспархивали с ветвей и тонули в сумраке нешумящих вершин.

Я шёл по мягкой траве, усеянной бледно-пушистыми цветами, и мне хотелось прильнуть на шёлковый свежий ковёр и забыться в разлитом здесь бархатном, сладостном сне.

Но мне казалось тогда, что счастье ещё впереди, что где-то там, за толпой чёрных стволов, за завесой безмолвия, меня ждёт последняя радость успокоенного слияния с неведомой святыней этой безбурной страны.

Теперь я шёл по широкой аллее кипарисов.

Голубая лунная дымка струилась вдали, и от неё под ногами сплетались прямые строгие тени в правильный чёрный узор.

Этот свет увлекал, обещал безмерное счастье, и я, как на лёгких невидимых крыльях, скользил в узоре теней, меж неподвижных высоких стволов.

Аллея кончалась, разгорались голубые волны…

Я стоял на широкой площадке. Впереди, испещрённая незнакомыми надписями, уходила в небо высокая серая стена с гротом посредине. Теперь я понял, откуда струился голубой немерцающий свет.

На высоком треножнике горело спокойное пламя. Тонкий застывший язык вонзался в серую бездну неба.

Я хотел упасть и молиться. — Кому, я не знал, но всё тело уже замирало от блаженного, проникающего восторга. И было мне так сладостно, точно кто-то нежный укачивал меня на бархатно-сонных волнах.

Но прежде, чем успел я склонить дрожащие колени, в углублении замелькали смутные тени, и оттуда вышел высокий старик, закутанный в серую лёгкую ткань.

Белые волосы и шёлковая борода серебристым облаком струились вокруг его бледно-жемчужного лица с опущенной тенью ресниц.

И была в этом лице такая бессмертная мудрость, такая голубиная ясность, каких никогда я не видел на земле.

Точно века пронеслись над этой убелённой головой и, открыв ему тайну последнего знания, промчали мимо всё то, что, как ураган, врывается в человеческие жизни и кладёт печать смерти на тленные лица людей.

Не замечая меня, в торжественном молчании, он шествовал вперёд, а за ним вереницей тянулись другие, и тот же мудрый нечеловеческий покой застыл на их лицах, и так же серебряные струи спадали на лёгкие ткани одежд.